Он запер дверь на ключ, воротился к столу и сел напротивНиколая Всеволодовича. В эту неделю он похудел, а теперь, казалось, был в жару.

– Вы меня измучили, – проговорил он потупясь, тихимполушепотом, – зачем вы не приходили?

– Вы так уверены были, что я приду?

– Да, постойте, я бредил… может, и теперь брежу… Постойте.

Он привстал и на верхней из своих трех полок с книгами, скраю, захватил какую-то вещь. Это был револьвер.

– В одну ночь я бредил, что вы придете меня убивать, и утромрано у бездельника Лямшина купил револьвер на последние деньги; я не хотел вамдаваться. Потом я пришел в себя… У меня ни пороху, ни пуль; с тех пор так илежит на полке. Постойте…

Он привстал и отворил было форточку.

– Не выкидывайте, зачем? – остановил Николай Всеволодович. –Он денег стоит, а завтра люди начнут говорить, что у Шатова под окном валяютсяревольверы. Положите опять, вот так, садитесь. Скажите, зачем вы точно каетесьпредо мной в вашей мысли, что я приду вас убить? Я и теперь не мириться пришел,а говорить о необходимом. Разъясните мне, во-первых, вы меня ударили не засвязь мою с вашею женой?

– Вы сами знаете, что нет, – опять потупился Шатов.

– И не потому, что поверили глупой сплетне насчет Дарьи Павловны?

– Нет, нет, конечно, нет! Глупость! Сестра мне с самогоначала сказала… – с нетерпением и резко проговорил Шатов, чуть-чуть даже топнувногой.

– Стало быть, и я угадал, и вы угадали, – спокойным тономпродолжал Ставрогин, – вы правы: Марья Тимофеевна Лебядкина – моя законная,обвенчанная со мною жена, в Петербурге, года четыре с половиной назад. Ведь выменя за нее ударили?

Шатов, совсем пораженный, слушал и молчал.

– Я угадал и не верил, – пробормотал он наконец, странносмотря на Ставрогина.

– И ударили?

Шатов вспыхнул и забормотал почти без связи:

– Я за ваше падение… за ложь. Я не для того подходил, чтобывас наказать; когда я подходил, я не знал, что ударю… Я за то, что вы так многозначили в моей жизни… Я…

– Понимаю, понимаю, берегите слова. Мне жаль, что вы в жару;у меня самое необходимое дело.

– Я слишком долго вас ждал, – как-то весь чуть не затряссяШатов и привстал было с места, – говорите ваше дело, я тоже скажу… потом…

Он сел.

– Это дело не из той категории, – начал Николай Всеволодович,приглядываясь к нему с любопытством, – по некоторым обстоятельствам я принужденбыл сегодня же выбрать такой час и идти к вам предупредить, что, может быть,вас убьют.

Шатов дико смотрел на него.

– Я знаю, что мне могла бы угрожать опасность, – проговорилон размеренно, – но вам, вам-то почему это может быть известно?

– Потому что я тоже принадлежу к ним, как и вы, и такой жечлен их общества, как и вы.

– Вы… вы член общества?

– Я по глазам вашим вижу, что вы всего от меня ожидали,только не этого, – чуть-чуть усмехнулся Николай Всеволодович, – но позвольте,стало быть, вы уже знали, что на вас покушаются?

– И не думал. И теперь не думаю, несмотря на ваши слова,хотя… хотя кто ж тут с этими дураками может в чем-нибудь заручиться! – вдругвскричал он в бешенстве, ударив кулаком по столу. – Я их не боюсь! Я с нимиразорвал. Этот забегал ко мне четыре раза и говорил, что можно… но, – посмотрелон на Ставрогина, – что ж, собственно, вам тут известно?

– Не беспокойтесь, я вас не обманываю, – довольно холоднопродолжал Ставрогин, с видом человека, исполняющего только обязанность. – Выэкзаменуете, что мне известно? Мне известно, что вы вступили в это общество заграницей, два года тому назад, и еще при старой его организации, как раз предвашею поездкой в Америку и, кажется, тотчас же после нашего последнегоразговора, о котором вы так много написали мне из Америки в вашем письме.Кстати, извините, что я не ответил вам тоже письмом, а ограничился…

– Высылкой денег; подождите, – остановил Шатов, поспешновыдвинул из стола ящик и вынул из-под бумаг радужный кредитный билет, – вот,возьмите, сто рублей, которые вы мне выслали; без вас я бы там погиб. Я долгобы не отдал, если бы не ваша матушка: эти сто рублей подарила она мне девятьмесяцев назад на бедность, после моей болезни. Но продолжайте, пожалуйста…

Он задыхался.

– В Америке вы переменили ваши мысли и, возвратясь вШвейцарию, хотели отказаться. Они вам ничего не ответили, но поручили принятьздесь, в России, от кого-то какую-то типографию и хранить ее до сдачи лицу,которое к вам от них явится. Я не знаю всего в полной точности, но ведь вглавном, кажется, так? Вы же, в надежде или под условием, что это будетпоследним их требованием и что вас после того отпустят совсем, взялись. Всёэто, так ли, нет ли, узнал я не от них, а совсем случайно. Но вот чего вы,кажется, до сих пор не знаете: эти господа вовсе не намерены с вами расстаться.

– Это нелепость! – завопил Шатов. – Я объявил честно, что ярасхожусь с ними во всем! Это мое право, право совести и мысли… Я не потерплю!Нет силы, которая бы могла…

– Знаете, вы не кричите, – очень серьезно остановил егоНиколай Всеволодович, – этот Верховенский такой человечек, что, может быть, настеперь подслушивает, своим или чужим ухом, в ваших же сенях, пожалуй. Дажепьяница Лебядкин чуть ли не обязан был за вами следить, а вы, может быть, заним, не так ли? Скажите лучше: согласился теперь Верховенский на ваши аргументыили нет?

– Он согласился; он сказал, что можно и что я имею право…

– Ну, так он вас обманывает. Я знаю, что даже Кириллов,который к ним почти вовсе не принадлежит, доставил об вас сведения; а агентов уних много, даже таких, которые и не знают, что служат обществу. За вами всегданадсматривали. Петр Верховенский, между прочим, приехал сюда за тем, чтобыпорешить ваше дело совсем, и имеет на то полномочие, а именно: истребить вас вудобную минуту, как слишком много знающего и могущего донести. Повторяю вам,что это наверно; и позвольте прибавить, что они почему-то совершенно убеждены,что вы шпион и если еще не донесли, то донесете. Правда это?

Шатов скривил рот, услыхав такой вопрос, высказанный такимобыкновенным тоном.

– Если б я и был шпион, то кому доносить? – злобнопроговорил он, не отвечая прямо. – Нет, оставьте меня, к черту меня! – вскричалон, вдруг схватываясь за первоначальную, слишком потрясшую его мысль, по всемпризнакам несравненно сильнее, чем известие о собственной опасности. – Вы, вы,Ставрогин, как могли вы затереть себя в такую бесстыдную, бездарную лакейскуюнелепость! Вы член их общества! Это ли подвиг Николая Ставрогина! – вскричал ончуть не в отчаянии.