– Ставрогин? – сказал Кириллов, приподымаясь с полу с мячомв руках, без малейшего удивления к неожиданному визиту. – Хотите чаю?

Он приподнялся совсем.

– Очень, не откажусь, если теплый, – сказал НиколайВсеволодович, – я весь промок.

– Теплый, горячий даже, – с удовольствием подтвердилКириллов, – садитесь: вы грязны, ничего; пол я потом мокрою тряпкой.

Николай Всеволодович уселся и почти залпом выпил налитуючашку.

– Еще? – спросил Кириллов.

– Благодарю.

Кириллов, до сих пор не садившийся, тотчас же сел напротив испросил:

– Вы что пришли?

– По делу. Вот прочтите это письмо, от Гаганова; помните, явам говорил в Петербурге.

Кириллов взял письмо, прочел, положил на стол и смотрел вожидании.

– Этого Гаганова, – начал объяснять Николай Всеволодович, –как вы знаете, я встретил месяц тому, в Петербурге, в первый раз в жизни. Мыстолкнулись раза три в людях. Не знакомясь со мной и не заговаривая, он нашел-такивозможность быть очень дерзким. Я вам тогда говорил; но вот чего вы не знаете:уезжая тогда из Петербурга раньше меня, он вдруг прислал мне письмо, хотя и нетакое, как это, но, однако, неприличное в высшей степени и уже тем странное,что в нем совсем не объяснено было повода, по которому оно писано. Я ответилему тотчас же, тоже письмом, и совершенно откровенно высказал, что, вероятно,он на меня сердится за происшествие с его отцом, четыре года назад, здесь вклубе, и что я с моей стороны готов принести ему всевозможные извинения на томосновании, что поступок мой был неумышленный и произошел в болезни. Я просилего взять мои извинения в соображение. Он не ответил и уехал; но вот теперь язастаю его здесь уже совсем в бешенстве. Мне передали несколько публичныхотзывов его обо мне, совершенно ругательных и с удивительными обвинениями.Наконец, сегодня приходит это письмо, какого, верно, никто никогда не получал,с ругательствами и с выражениями: «ваша битая рожа». Я пришел, надеясь, что выне откажетесь в секунданты.

– Вы сказали, письма никто не получал, – заметил Кириллов, –в бешенстве можно; пишут не раз. Пушкин Геккерну написал. Хорошо, пойду.Говорите: как?

Николай Всеволодович объяснил, что желает завтра же и чтобынепременно начать с возобновления извинений и даже с обещания вторичного письмас извинениями, но с тем, однако, что и Гаганов, с своей стороны, обещал бы неписать более писем. Полученное же письмо будет считаться как не бывшее вовсе.

– Слишком много уступок, не согласится, – проговорилКириллов.

– Я прежде всего пришел узнать, согласитесь ли вы понеституда такие условия?

– Я понесу. Ваше дело. Но он не согласится.

– Знаю, что не согласится.

– Он драться хочет. Говорите, как драться.

– В том и дело, что я хотел бы завтра непременно всёкончить. Часов в девять утра вы у него. Он выслушает и не согласится, но сведетвас с своим секундантом, – положим, часов около одиннадцати. Вы с тем порешите,и затем в час или в два чтобы быть всем на месте. Пожалуйста, постарайтесь таксделать. Оружие, конечно, пистолеты, и особенно вас прошу устроить так:определить барьер в десять шагов; затем вы ставите нас каждого в десяти шагахот барьера, и по данному знаку мы сходимся. Каждый должен непременно дойти досвоего барьера, но выстрелить может и раньше, на ходу. Вот и всё, я думаю.

– Десять шагов между барьерами близко, – заметил Кириллов.

– Ну двенадцать, только не больше, вы понимаете, что онхочет драться серьезно. Умеете вы зарядить пистолет?

– Умею. У меня есть пистолеты; я дам слово, что вы из них нестреляли. Его секундант тоже слово про свои; две пары, и мы сделаем чет инечет, его или нашу?

– Прекрасно.

– Хотите посмотреть пистолеты?

– Пожалуй.

Кириллов присел на корточки пред своим чемоданом в углу, всёеще не разобранным, но из которого вытаскивались вещи по мере надобности. Онвытащил со дна ящик пальмового дерева, внутри отделанный красным бархатом, и изнего вынул пару щегольских, чрезвычайно дорогих пистолетов.

– Есть всё: порох, пули, патроны. У меня еще револьвер;постойте.

Он полез опять в чемодан и вытащил другой ящик сшестиствольным американским револьвером.

– У вас довольно оружия, и очень дорогого.

– Очень. Чрезвычайно.

Бедный, почти нищий, Кириллов, никогда, впрочем, и незамечавший своей нищеты, видимо с похвальбой показывал теперь свои оружейныедрагоценности, без сомнения приобретенные с чрезвычайными пожертвованиями.

– Вы всё еще в тех же мыслях? – спросил Ставрогин послеминутного молчания и с некоторою осторожностию.

– В тех же, – коротко ответил Кириллов, тотчас же по голосуугадав, о чем спрашивают, и стал убирать со стола оружие.

– Когда же? – еще осторожнее спросил Николай Всеволодович,опять после некоторого молчания.

Кириллов между тем уложил оба ящика в чемодан и уселся напрежнее место.

– Это не от меня, как знаете; когда скажут, – пробормоталон, как бы несколько тяготясь вопросом, но в то же время с видимою готовностиюотвечать на все другие вопросы. На Ставрогина он смотрел, не отрываясь, своимичерными глазами без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливымчувством.

– Я, конечно, понимаю застрелиться, – начал опять, нескольконахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивогомолчания, – я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: еслибы сделать злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и…смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, ивдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не будет». Какое дело тогда до людейи что они будут плевать тысячу лет, не так ли?

– Вы называете, что это новая мысль? – проговорил Кирилловподумав.

– Я… не называю… когда я подумал однажды, то почувствовалсовсем новую мысль.

– «Мысль почувствовали»? – переговорил Кириллов. – Этохорошо. Есть много мыслей, которые всегда и которые вдруг станут новые. Этоверно. Я много теперь как в первый раз вижу.

– Положим, вы жили на луне, – перебил Ставрогин, не слушая ипродолжая свою мысль, – вы там, положим, сделали все эти смешные пакости… Вызнаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет,вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вамдело здесь до всего того, что вы там наделали и что тамошние будут плевать навас тысячу лет, не правда ли?