Он даже сплеснул руками, точно ничего не могло быть для негогорше и безотраднее такого открытия.

– Извините, – действительно удивился Николай Всеволодович, –но вы, кажется, смотрите на меня как на какое-то солнце, а на себя как накакую-то букашку сравнительно со мной. Я заметил это даже по вашему письму изАмерики.

– Вы… вы знаете… Ах, бросим лучше обо мне совсем, совсем! –оборвал вдруг Шатов. – Если можете что-нибудь объяснить о себе, то объясните…На мой вопрос! – повторял он в жару.

– С удовольствием. Вы спрашиваете: как мог я затереться в такуютрущобу? После моего сообщения я вам даже обязан некоторою откровенностию поэтому делу. Видите, в строгом смысле я к этому обществу совсем не принадлежу,не принадлежал и прежде и гораздо более вас имею права их оставить, потому чтои не поступал. Напротив, с самого начала заявил, что я им не товарищ, а если ипомогал случайно, то только так, как праздный человек. Я отчасти участвовал впереорганизации общества по новому плану, и только. Но они теперь одумались ирешили про себя, что и меня отпустить опасно, и, кажется, я тоже приговорен.

– О, у них всё смертная казнь и всё на предписаниях, набумагах с печатями, три с половиной человека подписывают. И вы верите, что онив состоянии!

– Тут отчасти вы правы, отчасти нет, – продолжал с прежнимравнодушием, даже вяло Ставрогин. – Сомнения нет, что много фантазии, как ивсегда в этих случаях: кучка преувеличивает свой рост и значение. Если хотите,то, по-моему, их всего и есть один Петр Верховенский, и уж он слишком добр, чтопочитает себя только агентом своего общества. Впрочем, основная идея не глупеедругих в этом роде. У них связи с Internationale; они сумели завести агентов вРоссии, даже наткнулись на довольно оригинальный прием… но, разумеется, толькотеоретически. Что же касается до их здешних намерений, то ведь движение нашейрусской организации такое дело темное и почти всегда такое неожиданное, чтодействительно у нас всё можно попробовать. Заметьте, что Верховенский человекупорный.

– Этот клоп, невежда, дуралей, не понимающий ничего вРоссии! – злобно вскричал Шатов.

– Вы его мало знаете. Это правда, что вообще все они малопонимают в России, но ведь разве только немножко меньше, чем мы с вами; ипритом Верховенский энтузиаст.

– Верховенский энтузиаст?

– О да. Есть такая точка, где он перестает быть шутом иобращается в… полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственноевыражение ваше: «Знаете ли, как может быть силен один человек?» Пожалуйста, несмейтесь, он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион.Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.

– Но ведь вы не боитесь?

– Н-нет… Я не очень боюсь… Но ваше дело совсем другое. Я васпредупредил, чтобы вы все-таки имели в виду. По-моему, тут уж нечего обижаться,что опасность грозит от дураков; дело не в их уме: и не на таких, как мы свами, у них подымалась рука. А впрочем, четверть двенадцатого, – посмотрел онна часы и встал со стула, – мне хотелось бы сделать вам один совсем постороннийвопрос.

– Ради бога! – воскликнул Шатов, стремительно вскакивая сместа.

– То есть? – вопросительно посмотрел Николай Всеволодович.

– Делайте, делайте ваш вопрос, ради бога, – в невыразимомволнении повторял Шатов, – но с тем, что и я вам сделаю вопрос. Я умоляю, чтовы позволите… я не могу… делайте ваш вопрос!

Ставрогин подождал немного и начал:

– Я слышал, что вы имели здесь некоторое влияние на МарьюТимофеевну и что она любила вас видеть и слушать. Так ли это?

– Да… слушала… – смутился несколько Шатов.

– Я имею намерение на этих днях публично объявить здесь вгороде о браке моем с нею.

– Разве это возможно? – прошептал чуть не в ужасе Шатов.

– То есть в каком же смысле? Тут нет никаких затруднений;свидетели брака здесь. Всё это произошло тогда в Петербурге совершенно законными спокойным образом, а если не обнаруживалось до сих пор, то потому только, чтодвое единственных свидетелей брака, Кириллов и Петр Верховенский, и, наконец,сам Лебядкин (которого я имею удовольствие считать теперь моим родственником)дали тогда слово молчать.

– Я не про то… Вы говорите так спокойно… но продолжайте!Послушайте, вас ведь не силой принудили к этому браку, ведь нет?

– Нет, меня никто не принуждал силой, – улыбнулся НиколайВсеволодович на задорную поспешность Шатова.

– А что она там про ребенка своего толкует? – торопился вгорячке и без связи Шатов.

– Про ребенка своего толкует? Ба! Я не знал, в первый разслышу. У ней не было ребенка и быть не могло: Марья Тимофеевна девица.

– А! Так я и думал! Слушайте!

– Что с вами, Шатов?

Шатов закрыл лицо руками, повернулся, но вдруг крепкосхватил за плечо Ставрогина.

– Знаете ли, знаете ли вы по крайней мере, – прокричал он, –для чего вы всё это наделали и для чего решаетесь на такую кару теперь?

– Ваш вопрос умен и язвителен, но я вас тоже намеренудивить: да, я почти знаю, для чего я тогда женился и для чего решаюсь на такую«кару» теперь, как вы выразились.

– Оставим это… об этом после, подождите говорить; будем оглавном, о главном: я вас ждал два года.

– Да?

– Я вас слишком давно ждал, я беспрерывно думал о вас. Выединый человек, который бы мог… Я еще из Америки вам писал об этом.

– Я очень помню ваше длинное письмо.

– Длинное, чтобы быть прочитанным? Согласен; шесть почтовыхлистов. Молчите, молчите! Скажите: можете вы уделить мне еще десять минут, нотеперь же, сейчас же… Я слишком долго вас ждал!

– Извольте, уделю полчаса, но только не более, если это длявас возможно.

– И с тем, однако, – подхватил яростно Шатов, – чтобы выпеременили ваш тон. Слышите, я требую, тогда как должен молить… Понимаете ливы, что значит требовать, тогда как должно молить?

– Понимаю, что таким образом вы возноситесь над всемобыкновенным для более высших целей, – чуть-чуть усмехнулся НиколайВсеволодович, – я с прискорбием тоже вижу, что вы в лихорадке.

– Я уважения прошу к себе, требую! – кричал Шатов, – не кмоей личности, – к черту ее, – а к другому, на это только время, для несколькихслов… Мы два существа и сошлись в беспредельности… в последний раз в мире.Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз в жизни голосомчеловеческим. Я не для себя, а для вас. Понимаете ли, что вы должны проститьмне этот удар по лицу уже по тому одному, что я дал вам случай познать при этомвашу беспредельную силу… Опять вы улыбаетесь вашею брезгливою светскою улыбкой.О, когда вы поймете меня! Прочь барича! Поймите же, что я этого требую, требую,иначе не хочу говорить, не стану ни за что!