– Это ведь все для тебя впервые?

– Ну, – сказала она, тихонько засмеявшись, – вообще-то есть Сидни…

Он тут же поднял голову; его проницательные глаза изучали ее в темноте.

– Кто такой Сидни?

– Один молодой человек дома.

– Он тебе нравится?

– Ну… я… – Она умолкла и неловко хихикнула. В том, как требовательно он расспрашивал ее, было что-то почти пугающее.

– Нравится?

– Не очень… Она сидела, опустив голову. Он убил Сидни. Она уже представляла, как Сидни распластался на полу бесформенной массой. Как он, наверное, извивается в агонии у себя в комнате в Херн-Хилле, за много миль отсюда, не понимая, что происходит. Ее глаза были опущены тоже, и поэтому она не видела, как рука Пэта потянулась к ней и легла ей на плечо, почти не ощущала, как он привлек ее к себе и заключил в объятия. Она услышала тихий дрожащий голос у себя над ухом:

– Ну не прелесть ли ты! Прежде она думала, что жизнь начинается, когда человек этого еще не осознает, и спокойно продолжается, пока он не умрет; она никогда не представляла, что жизнь может кончиться – и начаться заново таким удивительным образом.

Если бы кто-то из членов семьи вдруг спросил миссис Стивенс, что в отпуске нравится ей больше всего, она бы ответила: “Конечно, мне все нравится – а как же!” Что еще она могла сказать? Отпуск существует для того, чтобы им наслаждаться, и точка. Она знала, что остальные дорожат каждым мгновением – начиная с того момента, как проснутся утром, вплоть до того момента, как лягут спать. Для них было немыслимо даже представить, что одна часть отпуска может оказаться лучше других, и миссис Стивенс считала своим долгом чувствовать то же самое – и радоваться каждой минуте.

Допустим, однако, что по какой-то причине ее вызвали на официальное судебное заседание и она поклялась не лгать. Разумеется, она бы испугалась и совершенно не захотела признаваться – вдруг ее неправильно поймут? – но все же сказала бы правду, и прозвучало бы это так: “Больше всего мне нравится тихий час после ужина, с девяти до десяти, когда Эрни в постели, все остальные ушли, а я сижу одна в гостиной, в уютном кресле, с рукоделием и рюмочкой портвейна”.

Эти слова показались бы страшной неблагодарностью, и все решили бы, что она угрюмая, нелюдимая старуха, любительница выпить тайком, ненавидящая собственную семью, – да бог знает кто еще. Однако такой портрет не имел с ней ничего общего: тех причин, по которым ей нравился этот тихий вечерний час, вовсе не стоило стыдиться.

Ужин всегда заканчивался без четверти девять; со стола убирали, мистер Стивенс набивал трубку, раскуривал ее, выходил из дома и бодро направлялся в “Герб Кларендонов”. Дик и Мэри вскоре уходили следом за ним, и с миссис Стивенс оставался один Эрни.

Правда, Эрни едва ли можно было брать в расчет после двенадцати суматошных часов, проведенных на берегу: он засыпал прямо на диване, и через десять минут миссис Стивенс отправляла его в постель.

Именно после того, как она укрывала сына одеялом и выключала в его спальне газ, наступало ее любимое время. Она заходила к себе в комнату, надевала старые, но очень удобные тапочки, брала вязание и спускалась в гостиную.

К сожалению, члены ее семьи не знали, что она на самом деле чувствует, оставаясь одна, и считали себя эгоистами, когда друг за другом уходили веселиться без нее; они думали, что ей тоскливо и одиноко сидеть в гостиной, а ее возражения – мол, она плохо видит в темноте, – объясняли всего-навсего желанием их успокоить.

В первую очередь, вернувшись в гостиную, она закрывала окно и задергивала шторы, потому что к девяти часам уже темнело, а ночи в сентябре были холодными. Потом пододвигала любимое кресло так, чтобы свет падал ей через плечо, когда она возьмется за вязание, – и тогда ей оставалось сделать еще одну вещь, прежде чем наконец устроиться в кресле…

Чувствуя себя немного виноватой, она с таинственным видом подходила к маленькому шкафчику у окна, открывала его и благоговейно доставала бутылку портвейна.

Дик всегда приклеивал на бутылку узкую полоску гербовой бумаги и тщательно проводил на ней карандашом двенадцать поперечных черточек на равном расстоянии друг от друга. В первый раз он сделал это в шутку, сказав, что портвейн – ее лекарство и что она должна каждый вечер принимать точную дозу. Но это оказалось намного лучше, чем просто шутка, – это оказалось очень хорошей идеей. Бутылки должно было хватить на двенадцать дней, а если наполнять рюмочку миссис Хаггетт до краев, то ее хватало только на десять раз. С одной стороны, нужно было следить за тем, чтобы бутылка не опустела раньше времени, с другой – за тем, чтобы не слишком урезать порцию каждый вечер, а то останется лишнее.

Она рассматривала бутылку на свет, тщательно отмеряла свою вечернюю дозу и садилась за работу, время от времени закрывая глаза, откидываясь на спинку кресла и ощущая ласковое, умиротворяющее тепло.

Дома, на Корунна-роуд, ничто не могло сравниться с этим восхитительным часом ничегонеделанья. По вечерам ее ждали посуда, которую надо было мыть, завтрак, который надо было готовить, и неожиданные мелкие хлопоты, которые, будто сговорившись, не давали ей даже присесть.

Но насколько иначе все было в “Прибрежном”! У нее уходило по крайней мере два-три вечера на то, чтобы осознать это и начать в полной мере наслаждаться отдыхом. Не надо мыть посуду! Не надо готовить завтрак! Не надо чистить обувь! Ничего не надо делать, сиди себе и отдыхай; даже думать ни о чем не надо, если не хочется. Эти чудесные часы были для нее самыми благотворными за весь отпуск. Когда она размышляла о чем-то, ее мысли едва ли можно было назвать мыслями в строгом смысле этого слова: на самом деле это были воспоминания, в которые вплетались приятные события прошедшего дня и иногда случайные проблески будущего.

В среду вечером, когда от отпуска оставалось всего два полных дня, в тот самый час, который миссис Стивенс проводила наедине с собой, случилось кое-что встревожившее ее. Вдруг ни с того ни с сего раздался легкий стук в дверь, и на пороге бесшумно появилась миссис Хаггетт.

За все годы, проведенные в “Прибрежном”, миссис Стивенс почти не могла припомнить, чтобы хозяйка приходила в такое позднее время. Миссис Хаггетт неукоснительно соблюдала этикет. Каждый вечер, как по часам, она встречала Стивенсов в прихожей, когда они возвращались на ужин, обменивалась с миссис Стивенс парой слов о завтраке и с улыбкой желала им спокойной ночи. После этого они никогда не видели ее до самого завтрака и часто гадали, что она делает. Выходя из дома, сквозь лавровую изгородь палисадника они замечали свет в одном из окон цокольного этажа и думали, что это ее комната и что она сидит там, пока не ляжет спать. И вот ни с того ни с сего в половине десятого она тихо переступила порог и остановилась в освещенной гостиной, несмело улыбаясь. Миссис Стивенс охватил необъяснимый страх. В этом году миссис Хаггетт вела себя непривычно и выглядела совсем неважно…