– Вы совсем одна, миссис Стивенс? Рука миссис Хаггетт нервно скользила вверх-вниз по двери. Странный вопрос: она должна была знать, что все остальные ушли и что Эрни в постели, и миссис Стивенс почувствовала сухость во рту. В чем дело? Чего она хочет?

Как только миссис Хаггетт вошла, миссис Стивенс отметила, что у нее очень жалкий вид. Лицо ужасно побледнело и осунулось, воcпаленный глаз выделялся на нем ярко-алым пятном, и миссис Стивенс осенила внезапная догадка – может, миссис Хаггетт тоже совсем одна? Может, это не приятное уединение, каким наслаждается она сама, а ужасное, невыносимое одиночество? Прежде ей и в голову не приходило, что миссис Хаггетт одинока. Радостно улыбаясь, она вскочила.

– Да, я тут совсем одна! Садитесь, миссис Хаггетт!

– Но… но я вам помешала!

– Ничуть! Ей-богу, вовсе не помешали! – Заметив, что глаза миссис Хаггетт заблестели благодарностью, она с непринужденным видом передвинула второе кресло так, чтобы оно оказалось напротив первого. – Садитесь, прошу вас. Приятно, что есть с кем поговорить, когда я одна.

Миссис Стивенс наблюдала, как миссис Хаггетт неловко опустилась в кресло и сцепила на коленях длинные морщинистые пальцы; она держалась по-прежнему напряженно и сидела очень прямо, а ее взгляд беспокойно блуждал по комнате. Поначалу, когда миссис Стивенс пододвигала второе кресло, ее тревога рассеялась, но теперь она снова чувствовала, как ей становится не по себе: в застывшем лице и бесцветном, ровном голосе миссис Хаггетт было что-то странное – она догадывалась, что за этим визитом кроется нечто ужасное, и ей очень хотелось услышать бодрые шаги кого-нибудь из членов семьи. С замиранием сердца она увидела, что сейчас только половина десятого – а раньше десяти никто не вернется…

Она лихорадочно заговорила о погоде, но после каждой обрывистой фразы наступала пугающая тишина. Если бы только миссис Хаггетт объяснила, в чем дело, – сказала бы хоть что-нибудь!.. Если бы только ее пальцы не подрагивали так странно!..

Прошло добрых десять минут, которые показались ужасным, нескончаемым часом, прежде чем миссис Хаггетт наконец заговорила. Она не смотрела на миссис Стивенс; ее глаза были прикованы к темной картине в углу – картине с горой фруктов. – Погода такая хорошая, – сказала она, – и я подумала, не захотите ли вы остаться еще на денек – и уехать в воскресенье?

Миссис Стивенс не сразу смогла ответить: предложение оказалось очень неожиданным, и то облегчение, которое она испытала было, узнав причину визита миссис Хаггетт, мгновенно испарилось. Еще один день… Но это же невозможно! В субботу, в двенадцать часов, их отпуск заканчивается – он всегда заканчивался в это время. Когда часы в субботу били двенадцать, в пансион заселялись другие постояльцы… – Но, миссис Хаггетт, а как же следующие гости?

Ни один мускул не дрогнул на лице миссис Хаггетт; ее глаза были по-прежнему прикованы к картине, и от ее слов по спине миссис Стивенс пробежал холодок тревоги.

– Следующие гости в этом году не приедут, – сказала она.

Пошарив в кармане блузки, она молча вытащила письмо и передала его своей сидящей у камина собеседнице. Конверт был неровно надорван в том месте, где его пытались вскрыть беспокойные пальцы, и миссис Стивенс извлекла письмо и прочитала:

– Преподобный Себастьян Джонс и пять его дочерей, – сказала миссис Хаггетт. Теперь она уже не смотрела на картину – ее взгляд блуждал по комнате, на мгновение останавливаясь на миссис Стивенс и скользя дальше. – Они всегда приезжали сразу после вас последние пятнадцать лет.

Миссис Стивенс никогда бы не смогла объяснить, что за странное чувство охватило ее, когда она прочла письмо. Словно бы одна из стен “Прибрежного” внезапно обрушилась. Отдых доставлял Стивенсам особенное удовольствие, когда они знали, что другим людям не терпится занять их место: именно мысль о тех, кто отдыхал здесь перед ними, и о тех, кто приедет после них, помогала выцедить из отпуска самые драгоценные соки. Так было с “Кадди”: больше всего они радовались ей потому, что другие купальни по обе стороны от нее были заняты – в каждой кто-нибудь да есть, – а еще потому, что некоторые люди хотели снять купальню, но не могли… Так было и с “Прибрежным” – до сих пор, – но теперь конец их отпуска как будто повис в воздухе.

Миссис Стивенс молча вернула письмо – и вдруг с изумлением услышала собственный голос, дрожащий от гнева: никогда в жизни она не говорила с такой яростью.

– Они должны вам заплатить! Неслыханно! Они обязаны заплатить!

Но в голосе миссис Хаггетт гнева не было.

– Мы не заключали договор, – сказала она. – Их приезд подразумевался сам собой каждый год. Они всегда писали в июне, сообщали, что приедут. Когда в этом году я не получила от них письма, то написала им сама, и это… это… – Она умолкла, а когда заговорила снова, ее голос не изменился – он просто звучал сухо и бесцветно. – Мне пришлось тяжело… После того, как не приехали августовские гости…

– Но вы же не хотите сказать… – начала миссис Стивенс почти шепотом. Миссис Хаггетт медленно кивнула.

– Они меня подвели. Мне пришлось тяжело в этом году…

Миссис Стивенс подумала, что хозяйка пансиона потянулась к лицу по старой привычке, чтобы вытереть воспаленный глаз, – и вдруг вся похолодела: она услышала сдавленный, страшный звук, нечто между вздохом и всхлипом.

Конечно, ей было нелегко видеть, как четверговая порция портвейна исчезает в среду, но легкий румянец, появившийся на щеках миссис Хаггетт, стоил тысячи благодарностей.

– В следующем году все наладится, миссис Хаггетт, все обязательно наладится – и у вас всегда есть мы; мы всегда будем приезжать – и будем рекомендовать вас другим, вот увидите…

В тот вечер она поведала обо всем мистеру Стивенсу, который, наполовину раздевшись, стоял у кровати и серьезно слушал. Она рассказала ему о несчастьях миссис Хаггетт, о том, как августовские гости подвели ее, и о преподобном Себастьяне Джонсе с пятью дочерями – она рассказала ему все, кроме того, что произошло в конце.

Он долго молчал, когда миссис Стивенс закончила, и даже не ответил, когда она прибавила:

– Думаю, ей будет приятно, если мы останемся еще на один день. Она хочет сделать нам подарок и не хочет, чтобы мы за него платили.

Мистер Стивенс прошелся по комнате и остановился у окна, погрузившись в раздумья.