Накануне ночная охота прошла удачно. Отоспавшись, Митя с Максимом освежевали добычу, успели сделать ещё мелкое по хозяйству в лагере, пока стрелки часов не вытянулись в ровную вертикальную линию – восемнадцать ноль-ноль. Митя подсоединил к рации лохматый проволочный конец антенны, надел наушники и щёлкнул тумблером. Неотдыхающий эфир объявился шорохом, писком, потрескиванием.

– РУЖеДе, РУЖеДе. Я – УОЙ четыре. Как слышите меня? Приём.

РУЖеДе слышал хорошо, связь прошла без сучка и задоринки. Митя чуток повернул чёрную ручку – недалеко от его частоты вещала алма-атинская радиостанция, и он хотел послушать конец «Последних известий». Радио передавало только одну новость: наши войска, выполняя интернациональный долг, находятся в Чехословакии. А почему, что случилось, – непонятно. Здесь тихо, только ветер лениво хлопает брезентом палатки, а там война, что ли? Митя зашёл в камералку, показал Шевелёву переданные с базы сообщения и рассказал услышанную странную новость. Александр Якимович напрягся.

– Митя, я вас попрошу посидеть и послушать всё, что будут передавать.

Митя сидел, слушал. Армия… Народ Чехословакии… Страны социалистического лагеря… Минут через пять послышалось шуршание брезента, в палатку, согнувшись, пробрался Александр Якимович. Он сел на угол раскладушки, взял у Мити наушники, послушал. Немного успокоился.

– Я отвечаю за двенадцать человек. Случись что – людей, имущество вывозить надо… Сворачивать работу, не сворачивать? А если война, машину могут реквизировать.

– Ну, с базы-то дали бы какие-нибудь указания, если что серьёзное, – предположил Митя.

– А чёрт их знает. Будут сидеть и ждать указаний сверху. Имейте в виду, Митя: безопасней всего решения принимать самому. Пока начальники будут чесать в затылке… А, упаси Боже, война начнётся – такой приключится бардак, что только на себя и можно будет рассчитывать. Нынче думающих мало, нынче всё больше специалистов по угадыванию желаний вышестоящих товарищей.

– Казахи всегда жили кочевниками. У нашего народа это в крови. Весь быт у нас кочевой.

В купе напротив Мити сидел молодой парень, недавно закончивший медицинский институт. Он тоже был полон энергии, планов и готов к подвигам. Его раскосые глаза возбуждённо сверкали. И, кажется, что он, подобно своему попутчику, немного парил над земной твердью.

– Зачем казахов хотят оседлыми сделать? Неправильно это. Некоторые стали жить в городах. Хорошо. У нас появилась своя интеллигенция. Хорошо. Но зачем всех заставлять против их воли? Это неправильно. Почему людям нельзя жить так, как им хочется? Зачем человека заставлять делать то, чего он не хочет? Есть много вопросов. Их надо решать. У нас много инфекционных заболеваний, детская смертность высокая, врачей не хватает. Вот о чём думать надо.

– Москва – это понятно. А ваши-то руководители, местные, что же?

– А! – Парень махнул рукой. – Им некогда, они каждый день об успехах докладывают. Недовольны маленькие люди, а те, наверху, всем довольны, у них всё есть.

«Правильно говорит этот молодой врач: зачем надо заставлять людей делать то, чего они не хотят? Если они не вредят, никому не мешают? Надо сперва ответить на вот такие простые вопросы, тогда глядишь – и сложные станут проще».

В ожидании начала лекций Митя за своим рабочим столом зубрил формулы минералов. В углу Никита Полушкин вяло отбивался от однокурсницы, которая напористо упрашивала его вычертить для неё два геологических разреза. Никита отлично чертил и, практически, не умел отказывать девушкам. Они этим и пользовались без стеснения. Как-то незаметно в их спор вплелись танки в Праге. Никита, как настоящий патриот, относительно недавно закончивший службу в армии, искренне возмущался тем, что в наших солдат швыряли камни, а по боевым машинам колотили железными прутьями. Об этом он читал в газетах. У девушки эмоции мгновенно вспенились и потекли через край: «Ну как ты не понимаешь?..» Во взволнованных фразах замелькало «Свобода» – с явно большой буквы, «позор», «Россия – жандарм Европы». Митя со своего места осторожно поддержал Никиту – уж больно девица на него наседала, да и доводы у неё, надо сказать, те ещё: «Мы руками наших солдат душим свободу целого народа». Ничего себе… Вот Митя Никиту и поддержал. Девушка чуть не разрыдалась. Во всяком случае, в её монологе послышались отчётливые всхлипы. Она кинулась на ребят с отчаяньем безоружного, защищавшего свою семью от штыков: нельзя так наивно верить всему тому, что говорят и пишут, в их возрасте пора научиться думать, они оба пособники тех, кто позорит нашу страну. Ну и много ещё всякого другого наговорила она. Митя больше с ней спорить не стал, а Никита согласился вычертить разрезы.

В комнате бабы Веры извергался небольшой вулкан. Каждый торопился рассказать, что он сам или его знакомые слышали по «вражьим голосам», кто из известных людей как отреагировал на события в Праге. Здесь аксиома «наши всегда правы» не только оспаривалась, она просто считалась неверной. Здесь Митя узнал, что была акция в поддержку Праги: с самодельными плакатами на Красную площадь вышло не то семь, не то четыре человека. Их всех очень быстро арестовали, но огласку это выступление получило. Настроение в компании бабы Веры соответствовало диагнозу: оттепель кончилась.

Занятые повседневными заботами, многие оставались равнодушны к бедам чужой страны. Ну, на самом деле, какая ещё там Чехословакия? До неё ли с больной похмельем головой или, когда вон та нахалка в шапочке лезет без очереди. Женщина! Вы здесь не стояли! И некогда подумать, зачем нужно заставлять человека или население целого государства делать то, чего они не хотят? Зачем вообще нужно заставлять? Для Мити слово «заставлять» служило сигналом к тому, чтобы расчехлять пушки и занимать оборону. Но в этот раз он ничего не понял и не почувствовал – неутихавшие радостные марши в его душе заглушали всё остальное. Но о злополучных танках кругом было столько разговоров, что он иногда поневоле прислушивался.

Первый раз за последние четыре года Митя подумал о Серёжке. До этого он почему-то не вспоминался. Ни в армии, ни после. Интересно, чего добился этот кузнец индивидуального счастья? Позабыл, наверно, свои планы-фантазии. Немыслимо же вот так расписать всю свою жизнь по клеточкам выдуманной в детстве таблицы. Скучно и нереально.

Знакомая панельная пятиэтажка посерела, на лестничных площадках валялись окурки, стены были густо исписаны крылатыми выражениями, заботливо передаваемыми от одного поколения другому. Дверь открылась, и радостные приветствия сквозь завесу насторожённости прозвучали натужно.

«Припёрся я, кажется, не вовремя. Чего-то у них тут неладно. Но ведь не угадаешь. Серёжка скован, и глаза у него какие-то не такие… Но, вроде, не дымится. Развернуться и уйти уже нельзя. Ну, пришёл – так пришёл».

Комната встретила Митю знакомым кисловатым духом. За столом главенствовал Серёжка. Его отец, сильно постаревший, но всё ещё краснолицый, с проволочными бровями, выглядел теперь не хозяином, а тихим приживальцем. И места он занимал совсем мало. Серёжкина мама заметно поседела и ссутулилась. Сын, сидя боком на стуле, привалился плечом к стене и, с легко узнаваемыми отцовскими интонациями, руководил её хлопотами: