Но, разумеется, и она не делает того, ради чего создана, ииногда очень ясно это осознаёт. Она не может сказать, что он лгал ей илиуклонялся от правды, этого она сказать не может. Он сказал ей только раз, нопрямо и откровенно: детей у них быть не должно. Если она чувствует, что должнаиметь детей (и он знал, что она из большой семьи), тогда они не должныжениться. Это разобьёт ему сердце, но, если она хочет детей, пусть так и будет.Он сказал ей это под конфетным деревом, где они сидели, отгородившись от всегомира, в том странном октябрьском снегу. Она позволяет себе вспомнить этотразговор только в Бремене, в одинокие будничные вечера, когда небо кажетсябелым, время останавливается, грузовики ревут и кровать трясётся под ней.Кровать, которую он купил, и потом, по его настоянию, её перевезут в Америку.Часто она лежит на ней, прикрыв глаза рукой, и думает, что это быладействительно ужасная идея, несмотря на их весёлые уик-энды и страстные (иногданеистовые) занятия любовью. Они выделывали такое, чего она и представить себене могла какими-то шестью месяцами раньше, и Лизи знает, что всё эти выкрутасыне имеют никакого отношения к любви; всё это от скуки, тоски по дому, выпивки игрусти. Он пьёт, всегда много, и это начинает её тревожить. Она видит — если онне остановится, всё закончится очень плохо. И пустота чрева вгоняет её вдепрессию. Они заключили сделку, да, конечно, но под конфетным деревом она ещёполностью не осознавала, что годы проходят, а у времени есть вес. Скотт,возможно, снова начнёт писать, когда они вернутся в Америку, но что будетделать она? «Он никогда мне не лгал», — думает Лизи, лёжа на бременскойкровати, прикрыв глаза рукой, но видит время (и не такое уж далёкое), когдатакое состояние дел больше не будет её устраивать, и перспектива эта её пугает.Иной раз ей хочется, чтобы она никогда не сидела под той долбаной ивой соСкоттом Лэндоном.

Иной раз ей хочется, чтобы она никогда с ним не встретилась.

— Это неправда, — прошептала она амбарным теням, нопочувствовала, как мёртвый груз рабочих апартаментов над головой опровергает еёслова: все эти книги, все эти истории, вся эта прошедшая жизнь. Она нераскаивалась в том, что вышла за него замуж, но да, иногда ей хотелось, чтобыона никогда не встретила этого переполненного своими проблемами и создающего ихдругим мужчину. А встретила кого-нибудь ещё. Скажем, милого спокойногопрограммиста, который зарабатывал бы семьдесят тысяч долларов в год и дал ей троихдетей. Двух мальчиков и девочку, один бы уже вырос и женился, а двое ещё ходилибы в школу. Но это была бы не та жизнь, которую она нашла. Или не та, котораянашла её.

Вместо того чтобы сразу идти к бременской кровати (она ещёне готова, слишком рано), Лизи зашла в своё жалкое подобие кабинета, огляделакомнатушку. И что она собиралась здесь делать, пока Скотт наверху писалистории? Она не могла вспомнить, но знала, что притянуло её сюда: телефонныйавтоответчик. Лизи смотрела на красную единицу, которая горела в окошечке снадписью «НЕПРОСЛУШАННЫЕ СООБЩЕНИЯ» под ним, и думала, стоит ли ей сразупозвонить помощнику шерифа Олстону, чтобы тот прослушал запись. Решила незвонить. Если сообщение оставил Дули, Олстон мог прослушать его и позже.

Разумеется, Дули. Кто же ещё?

Она собрала волю в кулак, готовясь к новым угрозам, которыеозвучит этот спокойный, кажущийся здравомыслящим голос, и нажала клавишу«ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ». Мгновением позже молодая женщина, представившаяся Эммой,принялась объяснять, как много денег сможет сэкономить Лизи, воспользовавшисьуслугами Эм-си-ай[77],… Лизи выключила сообщение на полуслове, нажала клавишу«СТЕРЕТЬ», подумала: «Вот она, женская интуиция».

И вышла из кабинета, смеясь.

Лизи смотрела на спелёнутые контуры бременской кровати, неощущая ни печали, ни ностальгии, хотя, по её прикидкам, они со Скоттомзанимались на ней любовью (во всяком случае, трахались, она не могла вспомнить,как много фактической любви было в период «СКОТТИИЛИЗИВ ГЕРМАНИИ» сотни раз.Сотни? Могло ли такое быть за какие-то девять месяцев, особенно если бывалидни, а иногда и целые рабочие недели, когда она видела его сначала в семь утра,ещё сонного, бредущего к двери с портфелем, бьющим по колену, а потом в десятьвечера (или в четверть одиннадцатого), возвращающегося, волоча ноги, обычно набровях? Да, она полагала, что возможно, если иной раз они проводили в кроватицелые уик-энды, превращая её, как говорил Скотт, в «тра-ходром». Так почему жеона не питала тёплых чувств к этому укрытому монстру, сколь бы раз они на нёмни кувыркались? У неё была веская причина ненавидеть кровать, потому что онапонимала, не интуитивно, а на уровне подсознательной логики («Лизи умна какдьявол, если только не задумывается об этом», — однажды она подслушала этуфразу, произнесённую Скоттом в разговоре с кем-то на вечеринке, и не знала,гордиться ли ей или стыдиться), что на этой кровати их семья едва неразрушилась. Не надо о том, каким отвратительно-прекрасным был секс или как онзатрахивал её до множественных оргазмов, забрасывал и забрасывал на вершинублаженства, пока она не начинала думать, что сойдёт с ума от этого рвущегонервы наслаждения; не надо о том месте, которое она нашла, которого моглакоснуться перед тем, как он кончал, и тогда по его телу просто пробегала дрожь,а иногда он кричал в голос, отчего она покрывалась «гусиной кожей», даже когдаон был внутри её, горячий, как… ну, горячий, как долбаная духовка. Лизи думала,как хорошо, что эта чёртова махина покрыта саваном, словно огромный труп, ибо(во всяком случае, в её памяти) всё, что происходило между ними на этойкровати, было неправильным и насильственным, они на пару снова и снова сжималигорло их семейной жизни. Любовь? Заниматься любовью? Возможно. Может, несколькораз. Но прежде всего она помнила мерзотраханье, раз за разом. Придушить… иотпустить. Придушить… и отпустить. И всякий раз тому существу, что звалосьСкотт-и-Лизи, требовалось больше времени, чтобы снова начать дышать. Наконецони уехали из Германии. В Саутхэмптоне поднялись на борт «Куин Элизабет II» иотплыли в Нью-Йорк. На второй день она вернулась с прогулки по палубе — изамерла у двери их каюты с ключом в руке, прислушиваясь. Из-за двери доносилсямедленный, но устойчивый стрекот пишущей машинки, и Лизи улыбнулась.

Она ещё не позволяла себе поверить, что теперь всё будетхорошо, но стоя под дверью, слушая, как он возвращается к тому, что долженделать, она знала: такое возможно. И не ошиблась. Когда он сказал, чтодоговорился о перевозке в Америку, как он её называл «Mein Gott Bed»[78]. Лизиникак не прокомментировала его слова, зная, что на ней они больше не будут ниспать, ни заниматься любовью. Если бы Скотт предложил ей такое («Только разок,маленькая Лизи, в память о давно минувших днях»), она бы отказалась. Болеетого, послала бы куда подальше. Если и существовала мебель, в которую вселилсяпризрак, так это была вот та самая кровать.