Лежа под одеялом, он вспомнил, как затемно ушел от Марины, как снова и снова они обсуждали то, что не обсуждают с подростками учителя. Он скормил маме невинную ложь о падении на льду. Долго купался, терзаемый страхом, порой сменяющимся приступами отчаянной смелости.

Руд сказал бы, это бесценный опыт для писателя.

Паша сел на кровати, чувствуя, что больше не уснет. Открепил мобильник от зарядного устройства. Три часа. Именно в это время происходила различная чертовщина в фильме про Эмили Роуз.

Без Марины, в темноте, липкие щупальца опутывали сердце.

Зашуршало под компьютерным столом. Паша направил туда светящийся дисплей мобильника. По загривку, щекоча, скатилась капля пота. Занемела рука.

Шелохнувшиеся занавески бросили на пол тень, словно крысы забегали по ковру.

«В соседней комнате спит мама», – сказал себе Паша.

«И что? – парировал внутренний голос. – Оно выпустит ей кишки и займется тобой».

Паша повел телефон к книжным полкам. Луч высветил иссеченное шрамами, кое-как заштопанное виниловое лицо. У изножья кровати сидел Чаки. Шалун выбрался из шкафа, чтобы побыть со своим хозяином и понаблюдать, как тот умирает от страха в проклятом городе за два дня до полнолуния.

Люба Кострова потопала ногами в прихожей, сбивая с подошв снежок. На душе скреблись кошки, а единственный кот, которого она была бы рада видеть сейчас, куда-то запропастился. Она трижды за вечер выходила на улицу и звала Матроса. Безрезультатно. Домашнего любимца будто ветром унесло. Выла вьюга, ведущие в подвал щели завалило сугробами.

«Придет, голубчик, – сказала себе Люба. – Нагуляется и утром придет».

Не только кот беспокоил ее. Основной причиной тревоги был муж. В последний месяц Сашу словно подменили. Он сделался замкнутым, заторможенным. Пустой взгляд оживлял в памяти тяжкие дни после самоубийства Тиля.

«Утомился», – коротко отвечал он на все расспросы.

Твердил во сне о подвале. И пах иначе… новый парфюм наполнял спальню приторным ароматом сладостей и восточных специй. Неужели рачительный Костров сам себе купил одеколон? Не дождавшись, как обычно, подарка от жены на двадцать третье февраля.

А недавно Любе показалось, что она уловила другой тончайший аромат в супружеской постели. Запах посторонней женщины.

Он ей изменяет? Нонсенс! Кто угодно, но не Саша. Слишком порядочный, совестливый, ответственный.

Она накручивает себя. И пустые подозрения порождают нелепые абсурдные мысли про Сашин рост: будто муж стал значительно выше за осень.

«Ну и дура же я», – усмехнулась Люба.

Им всем нужно отдохнуть. Насте – от учебы, Саше – от бумажной волокиты. Достать из чулана искусственную елку, вместе украшать, готовиться к праздникам. Рвануть на выходные в Москву. Каникулы же скоро. ВДНХ, парк Горького, Красная площадь… Настя не была в Третьяковке. Да, в Москву, в Москву…

Люба разулась, стащила куртку. На кухне покрикивал телевизор. Родные разбрелись по комнатам.

– Вы бы еще забаррикадировались, – сказала Люба, открывая дверь детской. Хотя какая же это «детская» – обитательница уютной норки незаметно превратилась в юную леди. Мультяшных персонажей вытеснили со стен коллажи и фотографии каких-то японских или корейских актеров. Моментальные снимки подружек. Подоконник заставлен шкатулочками, над изголовьем светится неоновая надпись «GIRLS». Плюшевый длинноухий заяц и голубой инопланетянин Стич составляют Насте компанию.

– Привет, Настюха.

Дочь шикнула, жестом заманивая в комнату. Люба вошла и притворила за собой дверь.

– Насть? – Она заметила настороженное выражение дочкиного лица. – Что стряслось?

– Мам, – теперь Люба видела, что Настя не просто встревожена. Она напугана. Она буквально трясется от страха.

– Солнышко. – Люба схватила дочь за холодные руки. – Тебя кто-то обидел?

– Нет. – Девочка кусала губы. – Мама…

– Да говори же ты!

– Там в кровати не папа.

Мозг Любы натужно переваривал сказанное.

– В каком смысле?

– Он похож на папу, но это не папа.

– Боже, детка. – Люба обняла Настю и прижалась подбородком к ее макушке. – Я-то думала… – Она покачала головой. – Настя, ну что за ерунду ты говоришь?

– Мам, посмотри на него.

– Тринадцать лет смотрю.

Люба погладила дочку по плечу.

– Послушай. Папа ужасно устает на работе. Тебе может казаться, что он поменялся, но это не так. Он любит тебя, меня, а мы – любим его. Дай ему выспаться, и все будет хорошо.

– Ты нашла Азуми? – Настя называла Матроса по-своему, на японский манер.

– Нет. Гуляет, бестолочь.

– Он шипел, когда пришел… папа.

– Он у нас глупый, да?

– Мам… – Настя порывисто чмокнула Любу в щеку. – Папа – это папа?

– Без вариантов.

Они болтали минут пятнадцать. Настя успокаивалась, зевала.

«Все-таки, – подумала Люба, целуя сонную дочку, – она совсем ребенок».

Коготки незримой кошки полосовали нутро.

– Солнышко, – хмурясь, произнесла Люба, – папа тебя никак не обидел? У вас нет секретов от меня?

Сам вопрос будто осквернил их квартиру-крепость.

– Нет, мам, – сказала Настя, шевеля пальцами, следя за тенью на стене. – Я, наверное, навыдумывала.

– Хорошо. – Люба пошла к дверям. – Выключить свет?

– Я выключу. Чуть позже.

– Сладких снов, милая.

Ненавидя себя за то, что позволила гнусной мысли проникнуть в голову, Люба зашагала на кухню. По телевизору демонстрировали черно-белый фильм. Актер искал в какой-то шахте или пещере какую-то Бекки.

«Сейчас же, – подумала Люба, – поставлю ультиматум. Или мы едем в Москву, или никакого секса до оттепели».

Персонаж кинокартины нашел свою полумертвую Бекки и пытался привести в чувство.

– Это были не люди, – увещевал он, – а все те же двойники! Они выращивают тысячи стручков в теплицах! Нам надо бежать!

«Ясно, – хмыкнула Люба, – Настю напугал старый фантастический фильм».

Она щелкнула пультом, и квартира погрузилась в тишину.

Вспомнила, как, наслушавшись историй Крамер о дневнике Стопфольда, пугалась шорохов. Взрослая тетка! Что уж говорить про двенадцатилетнюю девочку…

В спальне ждал ее мужчина, только ее и ничей больше. Прекрасный отец, отличный руководитель, заботливый супруг. А дурной вкус в выборе парфюма – дело десятое.