– Да, вроде бы так, – согласился бригадир.

– Не вроде бы, а в самой разностоящей натуре пустая. Чужие недоделки разгребать будем, а к своим делам едва подступимся, как первосменщики заявятся.

Орешнин говорил тихо, грустно. У него свои проблемы. Отстранили его от работы в забое, перевели «на воздух», к компрессору. Неделю назад докторша случайно наткнулась на болезнь. Орешнин пришел к ней полечить простуду, «кашель душил», а докторша выявила – батюшки светы! – зачатки силикоза. Хмурилась врачиха, барабанила пальцами по столу, подыскивая слова помягче да поделикатнее. Страшная штука надвигалась на дядю Костю, неизлечимая. По глупости нажил ее забойщик, из-за жадности. Все денег мало было – двадцать лет мотался по Северу, жил в Заполярье, колесил по Якутии, вкалывал на Дальнем Востоке. Кем только не приходилось ему работать! Был и грузчиком, и плотником, и шофером, и старателем, и забойщиком. Десять лет, до поступления в старательскую артель, сверлил дырки в горах, ползал кротом, не видя света. Хитро нарушал требования техники безопасности, не пользовался респиратором, пренебрегал мокрым бурением. Метры проходки выгонял! А кварцевая пыль мало-помалу набиралась в легкие. Оседала там, цементировалась. И нет пока такой силы, чтоб разгрызла, разрушила и выдула из нутра человека всю нечисть эту. Нет таких лекарств… Умом понять можно, а сердцем никто не приемлет. И выходило, как ни крути, зазря он сюда, в Солнечный, подался. А может, и не зазря? Потянуло напоследок жизни в забое побывать, а тут пробудилась болезнь, давно свившая себе гнездо в его нутре…

– Лопнули наши старания. Опять соседи подвели, подсунули нам свои недоделки, – рассуждал Орешнин, не спеша, с наслаждением попивая из кружки обжигающую жидкость.

Он говорил о смене, о работе, а в его глазах таилась бесконечная грусть по жизни, по всему тому, что не замечает вокруг себя здоровый телом человек.

– Выкрутимся, – машинально ответил бригадир, думая о своем. – Не впервой.

Придвинулся поближе, поманил старого проходчика пальцем к себе. А когда тот нагнул к нему голову, Хлыбин заговорщицки ему в ухо зашептал:

– А ежели самовольно, как ты думаешь?

– По шеям надают и с бригадирства скинут, – со знанием дела ответил Орешнин.

– А ежели получится? – не унимался Хлыбин. Орешнин задумался, сделал несколько глотков из кружки.

– Тут бабка надвое сказала. Могут похвалить, а могут и обратно. Начальство оно, знашь, рассуждение свое имеет.

– А нам так и так шею намылят, поскольку никакого выполнения не предвидится за сегодняшнюю смену, – заключил Хлыбин, внутренне утверждая свое решение, которое возникло у него вдруг само собой, и, посмотрев на часы, громко сказал, обращаясь к горнякам: – Кончай, ребята! Пора!

– А чо там счас делать, пылюку глотать? – не удержался Данька Слон.

Хлыбин, даже не взглянув в его сторону, молча взял свою каску и направился к двери. Проходчики повскакивали со своих мест, стали разбирать каски.

Орешнин догнал бригадира, пошел рядом.

– Рискуешь, Сень, – сказал он, стараясь шагать с ним в ногу.

– Ну, – согласился бригадир, кивнув головой.

– Страшновато все ж. Как в армии, вроде самоволка выходит.

– Беру весь огонь со стороны начальства на себя, вы все тута ни при чем, – сказал быстрым шепотом Хлыбин. – Ни при чем, понял, дядя Костя?..

– Дык тебя ж, дурня, жалко. Ни про что ни за что шею сломашь.

– А может, и нет, кто знает, – и громко, чтобы слышали все проходчики, сказал: – Времени у нас мало, ребята, так что вкалывать будем без всяких перекуров. Предупреждаю, чтоб не пищали.

Горняки топали кучно. А оттуда, из темной дыры забоя, им в лица несло сухой кварцевой пылью и горьковато-кислым запахом отработанной взрывчатки, пахнуло привычным духом железа вагонеток и теплотой смазки.

– Все на погрузку, – распорядился Хлыбин. – А мы с дядей Костей пока забой оглядим и наметим, где бурить шпуры. К утру должны выдать весь цикл.

Никогда еще бригадир так не придавал значения обуриванию, тем более что схему расположения шпуров забойщики знали наизусть, поскольку каждую смену сверлили одинаковые дырки. К их удивлению, Хлыбин и дядя Костя, переведенный по состоянию здоровья «на воздух», стали ощупывать каждую трещинку в породе, выстукивать корявую стенку, принюхиваться да прислушиваться, словно вдруг наткнулись на золотую жилу.

– Бурить здесь и здесь, – бригадир мелом отмечал места будущих шпуров, – а потом вот здесь. Ну а остальные по схеме, как раньше.

– Дык на три шпура меньше? – удивился Терентий, прилаживая перфоратор на треногу.

– А тебе чо? – сухо спросил Орешнин, опережая бригадира. – Хуже от этого, што ли?

– Чудик-мудик, соображать надо! – вставил слово Данька Слон, и всем своим видом и тоном голоса спешащий показать бригадиру, какой он понятливый да смекалистый, все на лету хватает. – Времени на пробурку-то сколь заэкономим, смекаешь?

– Дык энто я и без твоего ума сам вижу, – отозвался Терентий.

Привыкший к порядку и дисциплине, он не мог так сразу воспринять нововведения, поскольку они исходили не от начальства штольни, не от геолога или маркшейдера, а всего-навсего от бригадира Хлыбина, пусть и близкого ему родственника, но все же не главного начальника.

– Голова твоя садовая, беспонятливая, – не унимался Данька Слон, радуясь случаю показать свою грамотную образованность. – Газет не читаешь, радио не слушаешь. Нынче по всей нашей стране рабочие люди энтузиазм проявляют для скорейшего выполнения государственных планов, чтоб побыстрее выстроить светлое будущее. Перед всеми открыты широкие поля для всяческого творческого трудового порыва.

– Так то ж строители. Они, может, и двигаются вверх по этажам, а мы все глубже да ниже в нору зарываемся, света Божьего не видим, – вставил забойщик Игнатий, мужчина кряжистый, хмурый и всегда чем-то недовольный. – Не человеки свободные, а кроты горные.

Игнатию никто не возразил. С ним старались не спорить, зная его дурной характер и крутой вспыльчивый нрав. Жена от него ушла, не прожив с ним и года, вернее, сбежала. Он чуть ее не утопил в Силинке. Весной дело было. Устроил он ей свирепую шутку. Жена как жена, как все прочие, порешила взять мужа в свои руки и начала к нему придираться по всякому поводу и без повода, по пустякам. И то у него не так и это. Недели три он терпел, смиряя в душе своей клокотания. А потом не стерпел. Вернулся домой позднее обычного, в общежитие к дружкам-холостякам заглянул, выпил там изрядно, чтоб настроиться на решительные действия. Пришел домой пьянее водки. И только его благоверная открыла свой рот, чтобы выплеснуть на мужа кипящие внутри у нее обидные слова, отхлестать попреками, как Игнатий схватил ее в охапку, вынес из дома во двор. Не обращая никакого внимания ни на ее обидные слова, ни на яростное брыканье ногами и колотушки кулаками, поднес к пустому бочонку, в котором зимой была соленая капуста, усадил внутрь жену и покатил ту крупную бочку к берегу реки. Как в сказке про царя Салтана. Уплыть-то она далеко не уплыла, бочку изловили, и его языкастую благоверную, зеленую от испуга, подхватили под руки, увели в медицинский пункт, где ей для успокоения нервов сделали нужные уколы и дали выпить мензурку спирта и еще порошков. А на другой же день, когда Игнатий ушел на смену, она укатила из поселка навсегда, захватив все вещи, какие смогла взять с coбой. Игнатий только махнул рукой.