Положив трубку, обвел горняков, притихших и настороженных, победно-торжествующим взглядом.

– Слыхали? Счас начальник приедет. Тогда и разберемся, кто из нас прав, а кто и рыба.

Хлыбин понимал, что дело приняло нежелательный оборот. Его самодеятельность может дорого обойтись всей смене. Тут уж не «энтеэр», не рационализаторство, а чистое самовольное нарушение. За такие действия по головке не погладят. Хлыбин искоса взглянул на Орешнина, и они, взглянув и обменявшись многозначительными взглядами, поняли друг друга без слов. Семь бед – один ответ. Встал и двинулся к выходу. Орешнин за ним.

– Сидите тут все и носа никуда не высовывайте, – приказал бригадир проходчикам, потом кивнул в сторону взрывника. – А его попридержите, пусть успокоится. Чтоб не рыпнулся следом. Мы и сами смогнем!

Манохин вскочил как ужаленный, но сильные руки Даньки снова усадили его на лавку. В дверях стенкой встали горняки. Манохин скрипнул зубами и в бессильной ярости выкрикнул:

– Ответите!.. За все как есть ответите!..

– Ты, Вась, не кипятись, – Данька был добрым и щедрым. – Радуйся, что люди по-человечески тебя выручают и твою опасную работенку делают, самолично рискуя своей шкурой. Так что за это с тебя еще причитается!..

За их спинами, внутри горы, гулко ухнули взрывы. Все разом обернулись. Терентий выставил из-под каски край уха, словно и так нельзя было слышать. Данька считал вслух:

– Раз, два, три… Еще… пять, шесть… Теперь последний. Все! Отдыхай, братва!.. – и отпустил взрывника, отстранив от него свои ручищи. – Полная тебе свобода, как уговаривались!

– Ответите! За все ответите! – Манохин уселся поудобнее на лавке, засунув руки в карманы куртки, готовясь быть тут долгое время, ожидать прибытия начальства.

Гулко заработал вентилятор, набирая силу оборотов.

В теплушку вошли Хлыбин и Орешнин. У бригадира в зубах дымилась сигарета, та самая, какой минуту назад подпаливал бикфордовы шнуры. Вошли они в теплушку вразвалочку, размеренно-скучноватым шагом, словно сделали самое обыденное и пустяковое дело. Словно всю жизнь подрывали в забоях.

– Готовсь, ребята, кончай перекур! – Хлыбин поднял руку и, слегка завернув рукав брезентухи, смотрел на свои золотые часы. – Еще три минуты… Один раунд по-боксерски – и огонь! До конца смены должны выгнать цикл!..

А до конца смены времени оставалось очень даже немного. В теплушке остался один взрывник. Дожидаясь прихода начальника штольни, он невольно слышал, как из глубины штольни доносился грохот погрузочного скрепера, лязг и металлический скрежет тяжело груженных вагонеток, которых вытаскивал из штольни электровоз…

Вадим Николаевич пошарил рукой по бумагам, ища пачку папирос, придвинул «Беломор» поближе, вынул двумя пальцами одну, помял, постучал бумажным мундштуком по краю письменного стола. Все это Анихимов проделал машинально, привычно, не отрываясь взглядом от исписанного почти до половины листа обычной конторской бумаги. Строчки лежали неровно, слова натыкались друг на друга, как бы повторяя беспокойное движение мысли. Повторяя, но не выражая. Именно повторяя.

Вадим Николаевич недовольно поморщился, и на широком, слегка выпуклом его лбу залегла складка. Он был недоволен написанным. Слова как-то вяло складывались, получалось явно не так, как хотелось, как задумал. Мелкота какая-то! Да и не очень-то солидно. Хотя, если честно говорить, весьма и весьма объективно. С учетом обстоятельств и обстановки. С его, конечно, персональной точки зрения, с позиции главного геолога экспедиции. А еще точнее – с личной позиции. С личной позиции матерого геологического волка, который съел на этом деле не одну собаку. Он так и подумал о себе без лишней скромности – «матерого геологического волка», и насчет съеденных собак. И еще о том, что начал седеть в свои сорок лет. Правда, седину эту в его светлых волосах увидеть не так-то просто. Это он сам у себя недавно обнаружил несколько белых волосков и с неприязнью повыдирал их. Но память осталась. От седины, как и от прожитых лет, никуда не уйдешь, и не спрячешься от прожитого, от пережитого.

Впрочем, прятаться он никогда не собирался. Даже не думал об этом. Наоборот, открыто гордился и прожитыми в геологических маршрутах годами и тем, накопленным по крупицам, по крохам, солидным личным опытом, ценность которого понимали и признавали все вокруг, включая не только прямое высшее начальство, но и представителей от сложного мира науки. И сейчас именно отсюда, с вершины своего личного опыта, он, Вадим Николаевич, и высказывается. Излагает вышестоящему начальству в письменной форме все то, что недавно высказывал вслух, громко и запальчиво доказывая свою правоту, защищая свою позицию, свою концепцию и в узком кругу начальственного состава, и на расширенном заседании всего руководства экспедиции при обсуждении главного коллективного документа – перспективного проекта геологоразведочных работ на ближайшие годы, инициатором и основным исполнителем которого был этот желторотый инженер Казаковский. Вадим Николаевич с шумным упорством не соглашался ни с убедительными доводами, основанными на инженерных расчетах, ни с логическими выводами, сделанными на основе экономических выкладок. Он и сам с усами и умеет, дай Бог каждому! – и анализировать и обобщать. Так что по всем основным направлениям у него имеется своя личная точка зрения. Черт подери, имеет же он законное право высказывать свое собственное мнение, или не имеет?!

Имеет или не имеет?!

Он мысленно «в лоб», напрямую обращался ко всем и в первую очередь к молодому начальнику, запальчиво повторяя этот вопрос. И усмехался, заранее зная положительный ответ, повторяя его про себя: «Имею, оказывается. Имею! Даже в Конституции записано? Тогда тем более, о чем спор!» Но вот составить эту самую докладную, изложить свое «собственное мнение» спокойными деловыми фразами, обстоятельно и доказательно, почему-то не получалось. Выпирала наружу эмоциональная окраска, отчего основная мысль как-то водянисто расползалась и терялась.

За четырехклеточным окном стандартного щитового дома, в котором располагалось в тесноте руководство экспедиции, и находился его крохотный кабинет, стояла поздняя осенняя темень, вернее, она давно перешла в непроглядную ночь с дождем и ветром. В оконное стекло монотонно и навязчиво-надсадно барабанила мохнатая колючая ветка, чем-то повторяя его напряженный пульс, биение тонкой жилки у виска. В кабинете накурено так, что, как говорят, хоть топор вешай. Многослойное сизое облачко плавало на уровне письменного стола. Обычная настольная лампа бросала круглый пучок света на полуисписанный лист бумаги, попутно высветляя часть папок, книг, бумаг. Несколько скомканных листов валялось на полу.

Откинувшись на спинку стула, Вадим Николаевич мысленно еще раз пробежал написанное им, взвешивая каждое слово. Не то! Опять не то! Загасил папиросу, раздавив ее в полной окурков пепельнице. Подумал и потянулся рукой к письменному прибору, массивному изделию из темно-серого мрамора – обычная стандартная продукция местного ширпотреба, – взял из продолговатой ложбинки ручку. Впрочем, ручкой ее можно было назвать лишь символически. То был обычный синий химический карандаш, к торцу которого нитками было привязано стальное перо «рондо». Он привык писать таким пером. Макнув в квадратную, некогда прозрачную, а ныне заляпанную, с отбитым краем стеклянную чернильницу, стал торопливо вносить поправки. Вписал целую фразу. Поразмыслив, вписал еще одну, зачеркнул соседнюю, потому как нарушалась простая логическая связь, разрывалась цепочка. Впрочем, эта словесная цепочка никак у него не выковывалась, не складывалась в один стройный ряд. Получались лишь одни самостоятельные звенья.