Вадим Николаевич, в который раз перечитав написанные им строчки, снова недовольно поморщился. Обмакнув перо в чернильницу, несколько помедлил, потом решительно и жирно перечеркнул крест-накрест верхние абзацы. Потом и нижние.

– Не то! – вслух сказал он. – Не то!

Придвинув к себе чистый лист, старательно и не спеша, выводя каждую букву, словно пишет беловик, написал заголовок: «Начальнику Дальневосточного Геологического Управления тов. Ермолову В.А. от главного геолога Мяочанской экспедиции Анихимова В. Н.». Несколько минут полюбовался выведенными строчками. Зажав в губах папиросу, пошарил пальцами по столу, нащупал коробок спичек. Спички почему-то ломались, не зажигаясь. Вадим Николаевич снова чертыхнулся. На сей раз за свою расточительность. Сработала многолетняя привычка. Не дай Бог в тайге вот так бесшабашно, по-городскому чиркать, ломать и выбрасывать спички. В походе каждая спичка на счету, этот умно придуманный сгусток энергии, дающий возможность разжигать костер, готовить пищу, обогреваться, защищаться. Одним словом, чувствовать себя живым человеком, ощущать непосредственную связь с цивилизацией.

Цивилизация и сейчас находилась далеко отсюда. Ближайшая, районная, на востоке в Комсомольске-на-Амуре, а краевая, где обитало и их прямое геологическое начальство, расцветала пышным цветом далеко на юге в столичном городе Хабаровске. Впрочем, если говорить откровенно, Хабаровск прекрасен лишь тогда, когда в него прибываешь из многомесячной изнурительной таежной бродячей жизни. А так, как ехидно подметили местные острословы, город не город, а просто густонаселенные «три горы да две дыры». Они точно подмечали неровный ландшафт города, расположенного на двух параллельно текущих тощих речушках – Плюснинке и Чердыновке, впадающих в Амур и протекавших в широких поймах, промытых в горных породах бурными паводками.

В тех низинах, сколько помнит Вадим Николаевич, всегда блестели широкие лужи, похлеще описанной Гоголем в его знаменитой повести, и грязь стояла даже в летние жаркие месяцы, насыщая воздух сыростью, прелью и какой-то неприятной затхлостью. По склонам и по самым поймам лепились и теснились домишки, наспех сколоченные завалюхи, яростно и жадно деля метры земли, огораживая их самодельными заборами. Но по самим хребтам, горделиво возвышаясь, стояли каменные строения, добротно и красиво сложенные из красного кирпича, хоть в один этаж, хоть в несколько. По тем вершинам проходили три главных улицы города, на которых и располагались крупные магазины, рестораны, руководящие учреждения и краевое начальство. В одном из таких жилых домов в центре города, неподалеку от высокой набережной Амура, почти рядом с городским садом, и его квартира.

Вадим Николаевич на какое-то мгновение мысленно перенесся к себе домой, побродил в домашних шлепанцах по коврам, присел на мягкий диван, заглянул на кухню, в ванную, открыв кран, подставил ладонь под поток горячей воды, почти натурально ощутил пальцами обжигающую жгучесть, и так же мысленно поспешно открыл кран с холодной водой…

Медленно выпуская сладковатый папиросный дым, он мысленно наслаждался обычным городским стандартным уютом, которого здесь, в поселке экспедиции, не было и в помине. И еще подумал о жене. О своей Оленьке. Ольге Михайловне. Она тоже, как он, дальневосточница, и по профессии тоже, как и он, геолог. Почти два десятилетия они рядом, вместе уходили в маршруты, жили в палатках, корпели в камералках. Мысленно увидел ее глаза, подернутые грустью, такие, какими они были в час расставания, ощутил на щеках ее дрогнувшие ладони, услышал ее голос, полный тревоги и печали: «Зачем тебе опять ехать туда? Зачем? Набродились в тайге, сыты ею по самое горло… Только устроились по-человечески. И квартира, и приличная работа… Оклад солидный и вообще положение уважаемое… Так нет же, срываешься с места. Молодые едут, это понятно. А ты? Ты? Что тебя туда опять тянет? Зачем тебе ехать?» Он тогда, в те минуты, явственно видел, что она понимала и одновременно не понимала его. Понимала душой, чутким сердцем ощущая его состояние, ибо сама многие годы каждую весну жила таким состоянием окрыленности, но отказываясь принимать и понимать головой, разумом. Обычным житейским разумом.

Конечно, если рассуждать здраво, она права. Факт, что права. Тут и слепому видно. Давно пора и остепениться, и поостыть. Да побольше поработать головой, а не только руками и ногами, превращаясь в таежную улитку, в двуногое вьючное мыслящее животное, которое все на себе тащит, включая и еду, и спальные принадлежности, и рабочий инструмент. Хоть раз по-человечески отдохнуть в летний сезон, съездить в отпуск, махнуть куда-нибудь в Россию или в Крым, в хороший санаторий на берегу теплого Черного моря… Обещал же! И не раз обещал. Да и вообще, что говорить, если пораскинуть мозгами. Большую половину жизни пересчитал по дням, отходил в маршрутах. Материала геологического насобирал целый воз и маленькую тележку. Не то что на кандидатскую, на докторскую с лихвой хватит. В аспирантуру на заочный приняли? Приняли. Минимум кандидатский сдал? Сдал. Почти все, мелочь осталась. Что же еще надо? Сиди и корпи не спеша над рукописью, складывай страничку к страничке. Так нет же, потянуло «на природу».

Вадим Николаевич уселся поудобнее на новом жестком стуле, доставленном в поселок недавно с партией конторской мебели, и, выпуская через ноздри успокаивающий папиросный дымок, задумчиво уставился, уперся взглядом в книжную полку, словно там мог прочитать то, на что у него не находилось ответа. Впрочем, не совсем так. Ответ был готов давно, отшлифован многими умами и судьбами, поколениями геологов. И короткое слово «потянуло» вмещало в себя очень многое, и прежде всего то особое состояние души, которое трудно передать словами, трудно высказать, дать конкретное название, ибо его надо прочувствовать. Оно свойственно далеко не каждому, хотя и многим людям, чьи судьбы годами напрочно связаны с дальними походами и рискованными маршрутами, с вечно нестареющей матушкой-Природой, которая, как и всякая женщина, бывает изменчиво разной – то доброй, то злой, то нежно-отзывчивой, то неприступно-холодной. Но всегда обаятельно-притягательной, вселяющей обнадеживающую веру и надежду на удачу.

Вадим Николаевич хорошо помнит тот весенний день, когда его «потянуло на природу», а вернее, когда он по-настоящему заболел далеким Мяочаном. Это произошло в том году, когда по Амуру пошел ранний ледоход, поплыли тяжелые кряжистые мрачно-серые льдины с пожухлым снегом, осевшими сугробами, остро поблескивая в лучах еще нежаркого солнца заостренными льдистыми краями, косыми рваными углами, обнажая на миг пронзительную синеву застывшей речной воды, схваченной накрепко сибирским морозом. Льдины двигались плотно, почти впритирку, напирая друг на друга, подталкивая и непримиримо сталкиваясь, вздымаясь, с грохотом и треском, ломаясь и крошась, уходя под воду и выплывая, торопясь скорее по своему извечному маршруту к далекому выходу в океан. Зрителей на высокой набережной собралось много. Хабаровчане любят такие дни. Разве усидишь дома, когда сама Природа громовым треском лопающегося льда, пушечным грохотом и раскатистым гулом, как торжественным салютом, отмечает конец зимней спячки и приветствует наступление великой и долгожданной перемены, начало пробуждения и оживления, этот привычный, но каждую весну повторяемый наново и неповторимо по-своему решительный поворот к свету и теплу, к благодатному и щедрому дальневосточному лету!