В считаные секунды глаз отек, а к утру на моей физиономии расцвел редкой красоты бланш. Пропускать работу в советские годы без бюллетеня не разрешалось, а подбитый глаз не являлся причиной для освобождения от службы. Попытки замазать его подручными средствами не имели успеха. Дело было зимой, и в вагоне метро на меня, нацепившую на нос солнечные очки, показывали пальцем. Граждане тогда не носили темные очки в декабре.

В институте я сразу превратилась, как сейчас принято говорить, в ньюсмейкера. Коллеги подходили и задавали один и тот же вопрос:

– Что случилось?

Я честно отвечала:

– Мыла пол и ударились о стол.

Но они округляли глаза и бормотали:

– А! Бытовая травма!

В их голосах звучало сомнение. В конце концов я не выдержала и заявила Катьке Уфимцевой:

– Любовник побил!

Катюха ойкнула, я опомнилась и быстро добавила:

– Шутка. Извини, просто любопытные надоели, упала на мокром линолеуме.

Уфимцеву всегда отличала сердобольность, Катюня обняла меня и жарко зашептала:

– Дашка! Не плачь! Мне тоже доставалось от Тольки. Переживи это молча, сегодня побил, завтра подарок принесет, вот такие они, мужики!

Я возмутилась:

– Эй, ты не поняла, я просто упала.

– Ну конечно, – кивнула Катюха, убежала и через секунду вернулась с невероятным раритетом в руках – толстым томом под названием «Современный английский детектив».

– Вот, – заявила Уфимцева, выкладывая передо мной книгу. – Толька добыл, ему кто-то в благодарность за ремонт машины подарил. Забирай, тебе надо расслабиться.

– Ты даришь мне эту книгу? – поразилась я. – Да за ней надо в очереди год стоять.

– Уноси домой, – запела Катюха, – читай, наслаждайся, синяк пройдет, обида утихнет. Поверь, уж я-то знаю.

К концу рабочего дня мой письменный стол напоминал торговый центр, причем не советский. В универмагах Москвы в начале восьмидесятых не было ничего хорошего. А я стала обладательницей болгарского дезодоранта «Роза», двух керамических мисочек югославского производства из магазина «Ядран», набора косметики польской фирмы «Полена», кухонного фартука с изображением собачек, произведенного в ГДР, десяти пакетов приправы «Красная паприка», шести банок зеленого горошка и стеклянного баллона маринованных огурчиков из Венгрии, латвийских шпрот, куска российского сыра, батона докторской колбасы, пачки халвы и пакета конфет «Белочка». Никто из коллег не поверил версии про намыленный пол, зато никто не усомнился в правдивости сообщения про рукоприкладство любовника.

Окончательно добил меня наш декан, профессор и академик Колышев. Леонид Петрович вызвал меня в свой кабинет и забубнил:

– Ты еще молодая, неопытная, послушай старика. Если мужчина распустил руки, он непременно повторит сей подвиг. Это характер. Или терпи драчуна, или уходи. Подумай, нужен ли тебе хам!

– Леонид Петрович, я всего-то шлепнулась, – заблеяла я.

Колышев смутился.

– Ладно, ладно, прости, я полез не в свое дело. Но сделай правильный вывод! Помни, у тебя впереди вся жизнь! И вот еще, на, держи! Уж не знаю, хорошо ли пахнут!

В моих руках оказалась упаковка «Клима». Я онемела: французские духи стоили бешеных денег и никогда открыто не стояли на прилавке.

– Иди, иди, – замахал руками декан, – недосуг лоботрясничать! Ступай, составь график зачетов, да не наделай ошибок!

Сын Аркадий встретил меня воплями восторга, он тут же вскрыл банку шпрот и, орудуя вилкой, сказал:

– Если за простой синяк столько подарков дали, представляешь, что бы ты получила за сломанную шею!

Мне оставалось лишь удивляться тайнам человеческой психики. Правда вызывает недоверие, а ложь считают истиной…

Я вздохнула и сказала Поповкину:

– Ну ладно, откровенность за откровенность, сообщу тебе цель моего пребывания здесь.

Николай обрадовался, как мальчишка, получивший без всякого повода в подарок железную дорогу.

– Слушаю.

– Сейчас расскажу, но сначала разъясни, – протянула я, – зачем ты прикинулся стариком в маразме?

Поповкин потер ладони.

– Больной дед не вызывает подозрений. Он может перемещаться по всему дому и, если очутится в спальне у хозяйки, легко отговорится: «О! Где я? Шел в столовую». Безумного пенсионера не примут в расчет, его не будут стесняться. Отличное прикрытие.

– Вот только покинуть приют ты не можешь, – подхватила я, – поэтому и оставил ручку в дупле. За ней должен был прийти помощник? Или он ее тебе принес?

– Ты молодец, – кивнул Николай. – Мы с ним так обмениваемся информацией. Как шпионы, ха-ха.

– Но как ты сюда попал? – не успокаивалась я.

Поповкин сдвинул брови.

– Мы узнали, что Софья принимает всех, я просто вошел в дом и остался, начал изучать здешние порядки.

– И выяснил сущую ерунду, – подчеркнула я. – Спонсоры могли спокойно давать Софье деньги, она их тратит на благое дело.

– Со спонсорами непросто, – уточнил Николай Ефимович, – приют переживал разные времени. Трудно уговорить людей, в особенности богатых, расстаться с деньгами. В советские годы нельзя было содержать частное убежище для сирых и убогих. Но вот парадокс: как раз в те времена у Мурмуль не было финансовых проблем. Она прятала в своем доме женщин, убежавших от жестоких родственников; подростков, удравших от родителей – алкоголиков или насильников; стариков, которых «добрые» внуки вытолкали на улицу. В коммунистические времена было так: если человек совершал нечто, запрещенное режимом, около него частенько появлялись люди, которые считали подобный поступок актом гражданского неповиновения. И, по мере сил, пытались поддержать диссидента. Софье давали деньги, одежду, еду. Приют процветал. Но после перестройки стало хуже, общественное мнение в отношении бомжей изменилось, их перестали жалеть, считать жертвами. Для Сони наступила ну очень тяжелая пора, которая продолжалась не один год. Приют окончательно захирел. Представляю, сколько негативных эмоций испытала Софья. Ее предки несколько веков занимались благотворительностью, а она, можно сказать, похоронила завещанное ей дело. Соня не хотела понять простой вещи: ее прадеды были удачливыми коммерсантами, они содержали убежище на свои доходы, а родители Сонечки распродали фамильные ценности, дочери практически ничего не досталось. Из Эдика бизнесмен аховый. Он хороший сын, но и все. Софья выпрашивала средства у людей, и в конце концов ей пришлось бы закрыть приют. Для Мурмуль это трагедия. Но некоторое время назад у приюта появились анонимные благодетели, они дают неплохие средства. Мурмуль воспряла духом, а убежище снова заработало в полную мощь. Дело предков не погибло. Ты, я думаю, уже поняла, что для Сони слова «дело предков» не пустой звук, а смысл жизни. Так зачем ты тут?