– Постой, Маслобоев, про которую ты поездку говоришь? Вкотором году?

– Ровно девяносто девять лет тому назад и три месяца. Ну-с,там он и сманил одну дочь у одного отца да и увез с собой в Париж. Да ведь каксделал-то! Отец был вроде какого-то заводчика или участвовал в каком-то эдакомпредприятии. Наверно не знаю. Я ведь если и рассказываю тебе, то по собственнымумозаключениям и соображениям из других данных. Вот князь его и надул, тоже впредприятие с ним вместе залез. Надул вполне и деньги с него взял. Насчетвзятых денег у старика были, разумеется, кой-какие документы. А князю хотелосьтак взять, чтоб и не отдать, по-нашему – просто украсть. У старика была дочь, идочь-то была красавица, а у этой красавицы был влюбленный в нее идеальныйчеловек, братец Шиллеру, поэт, в то же время купец, молодой мечтатель, однимсловом – вполне немец, Феферкухен какой-то.

– То есть это фамилия его Феферкухен?

– Ну, может, и не Феферкухен, черт его дери, не в нем дело.Только князь-то и подлез к дочери, да так подлез, что она влюбилась в него, каксумасшедшая. Князю и захотелось тогда двух вещей: во-первых, овладеть дочкой, аво-вторых, документами во взятой у старика сумме. Ключи от всех ящиковстариковых были у его дочери. Старик же любил дочь без памяти, до того, чтозамуж ее отдавать не хотел. Серьезно. Ко всякому жениху ревновал, не понимал,как можно расстаться с нею, и Феферкухена прогнал, чудак какой-то англичанин...

– Англичанин? Да где же это все происходило?

– Я только так сказал: англичанин, для сравнения, а ты уж иподхватил. Было ж это в городе Санта-фе-де-Богота, а может, и в Кракове, новернее всего, что в фюрстентум [16] Нассау, вот что на зельтерской воденаписано, именно в Нассау; довольно с тебя? Ну-с, вот-с князь девицу-то сманил,да и увез от отца, да по настоянию князя девица захватила с собой и кой-какиедокументики. Ведь бывает же такая любовь, Ваня! Фу ты, боже мой, а ведь девушкабыла честная, благородная, возвышенная! Правда, может, толку-то большого вбумагах не знала. Ее заботило одно: отец проклянет. Князь и тут нашелся; дал ейформенное, законное обязательство, что на ней женится. Таким образом и уверилее, что они так только поедут, на время, прогуляются, а когда гнев старикапоутихнет, они и воротятся к нему обвенчанные и будут втроем век жить, добранаживать и так далее до бесконечности. Бежала она, старик-то ее проклял да иобанкрутился. За нею в Париж потащился и Фрауенмильх, все бросил и торговлюбросил; влюблен был уж очень.

– Стой! Какой Фрауенмильх?

– Ну тот, как его! Фейербах-то... тьфу, проклятый:Феферкухен! Ну-с, князю, разумеется, жениться нельзя было: что, дескать,графиня Хлестова скажет? Как барон Помойкин об этом отзовется? Следовательно,надо было надуть. Ну, надул-то он слишком нагло. Во-первых, чуть ли не бил ее,во-вторых, нарочно пригласил к себе Феферкухена, тот и ходил, другом еесделался, ну, хныкали вместе, по целым вечерам одни сидели, несчастья свои оплакивали,тот утешал: известно, божьи души. Князь-то нарочно так подвел: раз застает ихпоздно да и выдумал, что они в связи, придрался к чему-то: своими глазами,говорит, видел. Ну и вытолкал их обоих за ворота, а сам на время в Лондонуехал. А та была уж на сносях; как выгнали ее, она и родила дочь... то есть недочь, а сына, именно сынишку, Володькой и окрестили. Феферкухен восприемникомбыл. Ну вот и поехала она с Феферкухеном. У того маленькие деньжонки были.Объехала она Швейцарию, Италию... во всех то есть поэтических землях была, каки следует. Та все плакала, а Феферкухен хныкал, и много лет таким образомпрошло, и девочка выросла. И для князя-то все бы хорошо было, да одно нехорошо:обязательство жениться он у ней назад не выхлопотал. «Низкий ты человек, –сказала она ему при прощании, – ты меня обокрал, ты меня обесчестил и теперьоставляешь. Прощай! Но обязательства тебе не отдам. Не потому, что якогда-нибудь хотела за тебя выйти, а потому, что ты этого документа боишься.Так пусть он и будет у меня вечно в руках». Погорячилась, одним словом, нокнязь, впрочем, остался покоен. Вообще эдаким подлецам превосходно иметь дело стак называемыми возвышенными существами. Они так благородны, что их весьмалегко обмануть, а во-вторых, они всегда отделываются возвышенным и благороднымпрезрением вместо практического применения к делу закона, если только можно егоприменить. Ну, вот хоть бы эта мать: отделалась гордым презрением и хотьоставила у себя документ, но ведь князь знал, что она скорее повесится, чемупотребит его в дело: ну, и был покоен до времени. А она хоть и плюнула ему вего подлое лицо, да ведь у ней Володька на руках оставался: умри она, что с нимбудет? Но об этом не рассуждалось. Брудершафт тоже ободрял ее и не рассуждал;Шиллера читали. Наконец, Брудершафт отчего-то скиснул и умер...

– То есть Феферкухен?

– Ну да, черт его дери! А она...

– Постой! Сколько лет они странствовали?

– Ровнешенько двести. Ну-с, она и воротилась в Краков.Отец-то не принял, проклял, она умерла, а князь перекрестился от радости. Я тамбыл, мед пил, по усам текло, а в рот не попало, дали мне шлык, а я в подворотнюшмыг... выпьем, брат Ваня!

– Я подозреваю, что ты у него по этому делу хлопочешь,Маслобоев.

– Тебе непременно этого хочется?

– Но не понимаю только, что ты-то тут можешь сделать!

– А видишь, она как воротилась в Мадрид-то последесятилетнего отсутствия, под чужим именем, то надо было все это разузнать и оБрудершафте, и о старике, и действительно ли она воротилась, и о птенце, иумерла ли она, и нет ли бумаг, и так далее до бесконечности. Да еще кой о чем.Сквернейший человек, берегись его, Ваня, а об Маслобоеве вот что думай:никогда, ни за что не называй его подлецом! Он хоть и подлец (по-моему, так нетчеловека не подлеца), но не против тебя. Я крепко пьян, но слушай: есликогда-нибудь, близко ли, далеко ли, теперь ли, или на будущий год, тебепокажется, что Маслобоев против тебя в чем-нибудь схитрил (и, пожалуйста, незабудь этого слова схитрил), – то знай, что без злого умысла. Маслобоев надтобой наблюдает. И потому не верь подозрениям, а лучше приди и объяснисьоткровенно и по-братски с самим Маслобоевым. Ну, теперь хочешь пить?

– Нет.

– Закусить?

– Нет, брат, извини...

– Ну, так и убирайся, без четверти девять, а ты спесив.Теперь тебе уже пора.

– Как? Что? Напился пьян да и гостя гонит! Всегда-то онтакой! Ах, бесстыдник! – вскричала чуть не плача Александра Семеновна.

– Пеший конному не товарищ! Александра Семеновна, мыостаемся вместе и будем обожать друг друга. А это генерал! Нет, Ваня, я соврал;ты не генерал, а я – подлец! Посмотри, на что я похож теперь? Что я передтобой? Прости, Ваня, не осуди и дай излить.

Он обнял меня и залился слезами. Я стал уходить.