– Ах, боже мой, да я сейчас и поеду. Я ведь сказал, чтоздесь только одну минутку пробуду, на вас обоих посмотрю, как вы вместе будетеговорить, а там и туда.

– Да что мы вместе, ну вот и сидим, – видел? И всегда-то онтакой, – прибавила она, слегка краснея и указывая мне на него пальчиком. –«Одну минутку, говорит, только одну минутку», а смотришь, и до полночипросидел, а там уж и поздно. «Она, говорит, не сердится, она добрая», – вот онкак рассуждает! Ну, хорошо ли это, ну, благородно ли?

– Да я, пожалуй, поеду, – жалобно отвечал Алеша, – толькомне бы очень хотелось побыть с вами...

– А что тебе с нами? Нам, напротив, надо о многом наединепереговорить. Да послушай, ты не сердись; это необходимость – пойми хорошенько.

– Если необходимость, то я сейчас же... чего же тутсердиться. Я только на минуточку к Левиньке, а там тотчас и к ней. Вот что,Иван Петрович, – продолжал он, взяв свою шляпу, – вы знаете, что отец хочет отказатьсяот денег, которые выиграл по процессу с Ихменева.

– Знаю, он мне говорил.

– Как благородно он это делает. Вот Катя не верит, что онделает благородно. Поговорите с ней об этом. Прощай, Катя, и, пожалуйста, несомневайся, что я люблю Наташу. И зачем вы все навязываете мне эти условия,упрекаете меня, следите за мной, – точно я у вас под надзором! Она знает, как яее люблю, и уверена во мне, и я уверен, что она во мне уверена. Я люблю ее безовсего, безо всяких обязательств. Я не знаю, как я ее люблю. Просто люблю. Ипотому нечего меня допрашивать, как виноватого. Вот спроси Ивана Петровича,теперь уж он здесь и подтвердит тебе, что Наташа ревнива и хоть очень любитменя, но в любви ее много эгоизма, потому что она ничем не хочет для меняпожертвовать.

– Как это? – спросил я в удивлении, не веря ушам своим.

– Что ты это, Алеша? – чуть не вскрикнула Катя, всплеснувсвоими руками.

– Ну да; что ж тут удивительного? Иван Петрович знает. Онавсе требует, чтоб я с ней был. Она хоть и не требует этого, но видно, что ейэтого хочется.

– И не стыдно, не стыдно это тебе! – сказала Катя, всязагоревшись от гнева.

– Да что же стыдно-то? Какая ты, право, Катя! Я ведь люблюее больше, чем она думает, а если б она любила меня настоящим образом, так, какя ее люблю, то, наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда,и сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело, стало быть,для меня все равно что и не отпускает.

– Нет, это неспроста! – вскричала Катя, снова обращаясь комне с сверкающим гневным взглядом. – Признавайся, Алеша, признавайся сейчас,это все наговорил тебе отец? Сегодня наговорил? И, пожалуйста, не хитри сомной: я тотчас узнаю! Так или нет?

– Да, говорил, – отвечал смущенный Алеша, – что ж туттакого? Он говорил со мной сегодня так ласково, так по-дружески, а ее все мнехвалил, так что я даже удивился: она его так оскорбила, а он ее же так хвалит.

– А вы, вы и поверили, – сказал я, – вы, которому она отдалавсе, что могла отдать, и даже теперь, сегодня же все ее беспокойство было обвас, чтоб вам не было как-нибудь скучно, чтоб как-нибудь не лишить васвозможности видеться с Катериной Федоровной! Она сама мне это говорила сегодня.И вдруг вы поверили фальшивым наговорам! Не стыдно ли вам?

– Неблагодарный! Да что, ему никогда ничего не стыдно! –проговорила Катя, махнув на него рукой, как будто на совершенно потерянногочеловека.

– Да что вы в самом деле! – продолжал Алеша жалобнымголосом. – И всегда-то ты такая, Катя! Всегда ты во мне одно худоеподозреваешь... Уж не говорю про Ивана Петровича! Вы думаете, я не люблюНаташу. Я не к тому сказал, что она эгоистка. Я хотел только сказать, что онаменя уж слишком любит, так что уж из меры выходит, а от этого и мне и ейтяжело. А отец меня никогда не проведет, хоть бы и хотел. Не дамся. Он вовсе неговорил, что она эгоистка, в дурном смысле слова; я ведь понял. Он именносказал точь-в-точь так же, как я теперь передал: что она до того уж слишкомменя любит, до того сильно, что уж это выходит просто эгоизм, так что и мне ией тяжело, а впоследствии и еще тяжелее мне будет. Что ж, ведь это он правдусказал, меня любя, и это вовсе не значит, что он обижал Наташу; напротив, онвидел в ней самую сильную любовь, любовь без меры, до невозможности...

Но Катя прервала его и не дала ему кончить. Она с жаромначала укорять его, доказывать, что отец для того и начал хвалить Наташу, чтобобмануть его видимою добротою, и все это с намерением расторгнуть их связь,чтоб невидимо и неприметно вооружить против нее самого Алешу. Она горячо и умновывела, как Наташа любила его, как никакая любовь не простит того, что он с нейделает, – и что настоящий-то эгоист и есть он сам, Алеша. Мало-помалу Катядовела его до ужасной печали и до полного раскаяния; он сидел подле нас, смотряв землю, уже ничего не отвечая, совершенно уничтоженный и с страдальческимвыражением в лице. Но Катя была неумолима. Я с крайним любопытствомвсматривался в нее. Мне хотелось поскорее узнать эту странную девушку. Она быласовершенный ребенок, но какой-то странный, убежденный ребенок, с твердымиправилами и с страстной, врожденной любовью к добру и к справедливости. Если еедействительно можно было назвать еще ребенком, то она принадлежала к разрядузадумывающихся детей, довольно многочисленному в наших семействах. Видно было,что она уже много рассуждала. Любопытно было бы заглянуть в эту рассуждающуюголовку и подсмотреть, как смешивались там совершенно детские идеи ипредставления с серьезно выжитыми впечатлениями и наблюдениями жизни (потомучто Катя уже жила), а вместе с тем и с идеями, еще ей не знакомыми, не выжитымиею, но поразившими ее отвлеченно, книжно, которых уже должно было быть оченьмного и которые она, вероятно, принимала за выжитые ею самою. Во весь этотвечер и впоследствии, мне кажется, я довольно хорошо изучил ее. Сердце в нейбыло пылкое и восприимчивое. Она в иных случаях как будто пренебрегала уменьемвладеть собою, ставя прежде всего истину, а всякую жизненную выдержку считалаза условный предрассудок и, кажется, тщеславилась таким убеждением, чтослучается со многими пылкими людьми, даже и не в очень молодых годах. Но это-тои придавало ей какую-то особенную прелесть. Она очень любила мыслить идобиваться истины, но была до того не педант, до того с ребяческими, детскимивыходками, что вы с первого взгляда начинали любить в ней все ее оригинальностии мириться с ними. Я вспомнил Левиньку и Бориньку, и мне показалось, что всеэто совершенно в порядке вещей. И странно: лицо ее, в котором я не заметилничего особенно прекрасного с первого взгляда, в этот же вечер поминутностановилось для меня все прекраснее и привлекательнее. Это наивное раздвоениеребенка и размышляющей женщины, эта детская и в высшей степени правдивая жаждаистины и справедливости и непоколебимая вера в свои стремления – все этоосвещало ее лицо каким-то прекрасным светом искренности, придавало ему какую-товысшую, духовную красоту, и вы начинали понимать, что не так скоро можноисчерпать все значение этой красоты, которая не поддается вся сразу каждомуобыкновенному, безучастному взгляду. И я понял, что Алеша должен был страстнопривязаться к ней. Если он не мог сам мыслить и рассуждать, то любил именнотех, которые за него мыслили и даже желали, – а Катя уже взяла его под опеку.Сердце его было благородно и неотразимо, разом покорялось всему, что былочестно и прекрасно, а Катя уже много и со всею искренностью детства и симпатииперед ним высказалась. У него не было ни капли собственной воли; у ней былоочень много настойчивой, сильно и пламенно настроенной воли, а Алеша могпривязаться только к тому, кто мог им властвовать и даже повелевать. Этимотчасти привязала его к себе Наташа, в начале их связи, но в Кате было большоепреимущество перед Наташей – то, что она сама была еще дитя и, кажется, ещедолго должна была оставаться ребенком. Эта детскость ее, ее яркий ум и в то жевремя некоторый недостаток рассудка – все это было как-то более сродни дляАлеши. Он чувствовал это, и потому Катя влекла его к себе все сильней и сильней.Я уверен, что когда они говорили между собой наедине, то рядом с серьезными«пропагандными» разговорами Кати дело, может быть, доходило у них и до игрушек.И хоть Катя, вероятно, очень часто журила Алешу и уже держала его в руках, ноему, очевидно, было с ней легче, чем с Наташей. Они были более пара друг другу,а это было главное.