разрушены на земле все иконы, то тем не уничтожились бы духовные их первообразы, хотя физически они и не были бы зримы среди вещей мира. В лице Царя освящается вообще начало гражданской власти».

Однажды один за другим Флоренскому привиделись два сна о царе. В первом государь не во дворце, не в парадном мундире, а посреди скромной комнаты, в простой солдатской шинели. Рядом с ним наследник престола. Но это не конкретный царь и не конкретный наследник, лиц не распознать, может быть, они и не из рода Романовых. Царь в чём-то наставляет Флоренского, возможно, поручает обучать наследника. Отец Павел полон преданности и благоговения. Второй сон — шествие, что-то вроде парада, но без оружия и строгих воинских рядов. Много света, лазури. Царь — в белых одеждах, христолик.

Оба сна — «жизненно-крепкие», ободряющие. Флоренский пробуждается убеждённым, что они даны ему от Бога, как «утешение и облегчение мучительных дум и постоянного страдания о Царе», в ту пору, когда душа от усталости переполнялась гневом и унынием. Смысл снов оставался неясен, но посланы они отцу Павлу были за три недели до прибытия царской семьи в Ипатьевский дом. «Бог над Царём и с Царём! И Царь был и есть!» — до конца жизни уверовал тогда Флоренский.

Именно расторжения земного и небесного отец Павел не мог спустить февралистам, спровоцировавшим отречение императора. Не мог принять их тотального нигилизма, который, начинаясь с отрицания самодержавия, в итоге отвергал всё: историю, традиции, былые победы, веру. Нигилисты, которых Флоренский как социальный тип презирал ещё со студенческих лет, подрывали любые точки опоры, а теперь, оказавшись у власти, тянули за собой в пропасть, в «ничто», и прошлое, и грядущее.

Но нигилизма — знал отец Павел — общество очень скоро наестся и отрыгнёт его как мерзость. И тогда «уже не по-прежнему, вяло и с оглядкой, а наголодавшись, обратятся к русской идее и идее России, к святой Руси». Наступивший с Февралём кризис пойдёт на пользу, вразумит многих, «очистит русскую атмосферу». Но худшее, предрекал Флоренский, «ещё впереди». А впереди был Октябрь.

И либералы, и большевики — вне политического богословия. Обе эти власти от ума, от человеческой самости, а не от духа. И тем не менее Октябрь, по мнению Флоренского, вернул так необходимую России диктатуру — крепкую властную руку, централизм, в считаные годы вновь собрал империю. Да, это власть кесаря, но это власть, а не «временное правительство». Флоренский принципиально различал Царя и императора. Император — лишь «функция, а не лицо, должность, а не сан». Царь же — «Лицо, и прежде всего Лицо как власть. Царственность его — не право, а Дар Божий». «Император» — производное от «империи», «царство» — производное от «Царя». Император невозможен без империи, но царство невозможно без царя. Февралисты отстранили царя, но не предложили даже императора, не сохранили империи. Большевики восстановили империю, и потому их власть — имперская, жёсткая, абсолютистская, порождающая императора.

«Советский строй — это не шутка, это надолго», — говорил Флоренский под залпы новой революции. Он, в отличие от многих из своего окружения, не верил в монархический реванш, в победу белого движения. «Нельзя не видеть, что нет благословения Божия нашим церковным начинаниям. А если нет, то почему же Господь отказывает нам в Своём благодеянии? Каковы духовные причины, глубокие корни наших неудач? И не следует ли поставить вопрос, не подпали ли мы под клятву, под анафему? А если так, то за что?» Флоренский мучительно и упорно искал причины лихолетья. Афонская смута? Расстрел царской семьи? Или церковная бюрократия, оскудение веры? Или интеллигенция, долгие годы раскачивавшая государственную лодку и церковный ковчег?

Отец Павел с первых лет Страны Советов претерпел немало лишений, но относился к ним он сугубо по-христиански: все хотят пира, Осанны, но забывают про Голгофу и Крест, без которых невозможна Пасха. У Флоренского было сложное, антиномичное отношение к советской власти, но лишь через антиномию, как известно, достигается истина. Он не выражал восторгов, но и не был антисоветчиком. Не Блок, что призывал «всем телом, всем сердцем, всем сознанием слушать музыку революции». Но и не Бунин, назвавший всё «окаянными днями».

Кроме того, важно понимать, что двадцать лет советской власти в жизни отца Павла не воспринимались им монолитно. Если в «Автобиографии» (1927) он уклоняется от политических оценок («по вопросам политическим мне сказать почти нечего»), то в трактате «Предполагаемое государственное устройство в будущем» (1933) уже рассуждает о национальном лидере, социальном устройстве, типе хозяйствования, о духовных и образовательных учреждениях. Это после Гражданской войны, после становления государства, но и после собственной ссылки и ареста. Также по-разному относился Флоренский к Ленину и Сталину, хотя напрямую никогда не высказывался о них. В день смерти Ленина он запретил тёще поминать его в домашних молитвах: «Нельзя молиться за Ленина!» А в Сталине, давал понять, как раз видел ту жёсткую руку, что в силах установить диктатуру, видел правителя, способного разглядеть образ грядущего: «Требуется лицо, обладающее интуицией будущей культуры, лицо пророческого склада. Это лицо, на основании своей интуиции, пусть и смутной, должно ковать общество. Ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться над всеми, но необходима гениальная воля — воля, которая стихийно, может быть, даже не понимая всего, что она делает, стремится к цели, ещё не обозначившейся в истории».

Наступление советской эпохи, бесспорно, повлекло за собой множество потерь и тягот: «Это время революции было так тяжело, как только можно было себе представить. Эпидемические болезни, голод, невероятная дороговизна, бесправие, возможность всякого насилия». Закрытие Лавры, Приюта милосердия и прихода в честь равноапостольной Марии Магдалины, где отец Павел был настоятелем. Но несмотря ни на что, он не отрёкся от служения — пастырского, педагогического, научного.

Главной же потерей были люди — родные, близкие, единомышленники: В. В. Розанов, Е. Н. Трубецкой, Л. А. Тихомиров… Жернов истории перемолол тогда многих: лишил жизни, вверг в отчаяние, вытеснил с родной земли. Но в русском времени действует особый промысел, по которому отдельные личности уходят накануне лихолетья, не застав разверзшейся пропасти, за мгновение до «минут роковых». Так, Бог пожалел Кожевникова и Самарина, которых невозможно представить в 1917 году, в пучине революции. Они, кроткие, привыкшие к размеренному бытию, не нашли бы в эту пору ни одной зацепки за жизнь. Помиловал Бог и других ближних Флоренского, явив им только начало «эпохи перемен».

29 апреля 1917 года отец Павел служил всенощную. В самый горний момент службы перед глазами неожиданно промелькнуло всё детство: Кавказ, южная природа, игры и шалости. И в центре видения — Володя Эрн: жизнерадостный, в прозрачном горном воздухе, осиянный солнцем. Когда Флоренский вернулся домой, его