От своего согласия в редакторстве я не отказываюсь принципиально, но сочту себя вправе на деле содействовать Вашему изданию лишь с того момента, когда увижу, что таковое издание не стоит в противоречии с общим курсом советской политики.

В заключение позвольте выразить Вам свое сожаление, что не могу удовлетворить Вас. Поверьте, мне, затратившему в первые годы Революции много ночей отдыха на эту работу, не довести ее до благополучного конца более прискорбно, нежели Вам».

Флоренскому и его семье, несмотря на все тяготы, удалось сохранить розановский архив. В 1950-е годы Анна Михайловна передала его дочери — Татьяне Васильевне Розановой, у которой затем его купил Центральный государственный архив литературы и искусства.

Отец Павел оказался пророчески прав, что в 1920-е годы Розанов не будет издан, и не из-за отсутствия цензурных и финансовых возможностей, а из-за того, что не наступило время Розанова. Время его придёт через семьдесят лет: накануне нового русского Апокалипсиса, когда станет ясно, что идеи и прозрения этого «литературного изгнанника» оказались не только отражением начала ХХ века, но и предвиденьем его завершения.

Мы откроем тогда Розанова в том числе и таким, каким он стал в зрелости под влиянием Флоренского. Замершего в нерешительности на церковном пороге Василия Васильевича иерей Павел, «утешитель и украситель» его души, взял за руку и завёл внутрь храма. Он не позволил своему другу стать новым маркизом де Садом или Фрейдом, сохранил его как русского мыслителя, для которого отрада — умереть под иконами. «Если бы не о. Павел Флоренский, я бы весь погиб в половых извержениях. Он был истинный, великий, православный священник», — осознавал перед смертью Розанов.

Но и отец Павел придёт к нам в том числе в розановском контексте. Розанов — первый и, может быть, самый глубокий флоренсковед, не только увидевший и подтвердивший то, что видели прочие современники («В Вас всё привлекательно: быт, жизнь, мысли»; «в Вас есть талант всё делать великолепно, что Вы делаете. До сих пор: ничего глупого, пошлого, хвастливого»), но и прозревший то, что другие осознали лишь на расстоянии, спустя много лет: «У меня с 1-го же знакомства с Вами мерцала мысль, что Ваш путь и не в профессора, и не в писатели, а… в „угодники Божии“». «Надо беречь о. Павла. Ваша потеря — уже застивая личное сердце — была бы „потрясением Руси“».

Быть с эпохой

«Пошли мы с мамой в Крест, в церковь, открылся потолок церкви, и пламя пошло с неба на землю — луч огненный в небе появился и светит в сторону Лавры. Пламя было как пожар. Я спросил маму — „мама, отчего это?“ — А мама сказала: — „Это Божия Мама плачет“» — такой сон привиделся Кире Флоренскому в 1920 году, когда в Сергиевом Посаде фактически было упразднено Убежище сестёр милосердия. Красный огненный Крест самоотреченного служения ближним в новые времена явил свой предельный символический смысл: обагрённый праведной кровью крест насельницам и устроителям Убежища предстояло вознести на Голгофу. После ареста и гибели великой княгини Елизаветы Феодоровны в 1918-м и смерти Натальи Александровны Киселёвой в 1919 году Приют остался без главных радетелей и покровителей. Его, как все учреждения под патронатом членов царской фамилии, реорганизовали.

Приют стал больницей для женщин-хроников. Какое-то время сёстры милосердия оставались там и помогали в уходе за больными, но вытеснение трудниц было неминуемо. Некоторых подвергли репрессиям, иные разошлись по ещё действовавшим женским монастырям, кого-то Флоренский сумел устроить машинистками и секретарями на светскую работу. Для многих же Приют стал последним земным прибежищем в самом начале лихолетья.

Цитаделью сестричества, последним напоминанием о Приюте милосердия оставался храм в честь равноапостольной Марии Магдалины, который продолжал действовать теперь при больнице. Настоятель отец Павел не прекращал служения. Но когда в ноябре 1919 года закрыли Лавру, безрадостная судьба храма была предсказуема. В начале мая 1921-го объявили об удалении последних престарелых сестёр милосердия в Покровский женский монастырь в Хотькове. «Всё. Это окончательный разгром Красного Креста», — скажет тогда Флоренский, имея в виду и Убежище, и храм, и сестричество.

Накануне отъезда сёстры напряжены и взволнованны, среди них паника, раздражение и уныние. В конце последней совместной службы отцу Павлу так важно примирить и ободрить свою многолетнюю паству; на проповеди нужно найти слова, способные поселить надежду и укрепить веру в душах сестёр: «Первообразы житейских дел надо искать в Церкви… Входы и выходы особенно таинственны, ибо знаменуют переход из одной сферы в другую, крайним проявлением чего является рождение и смерть, и потому путешествие — образ смерти — должно настраивать особенно серьёзно, должно заставлять отбросить все дрязги и мелочи жизни, как пред смертью. И тогда, как свидетельствует Слово Божие, особенно отверзаются наши очи на духовный мир; вот почему особенно много самых таинственных видений было именно на пути: эммаусские путники, апостолы Павел, Филипп, Иаков. И вы, и я вынуждены оставить свой родной дом, но мы должны помнить о нём и надеяться, что скоро вернёмся в него, скоро встретимся вновь».

Все они, конечно, однажды встретятся, снова соберутся за общим столом. Осиянная светом великая княгиня разольёт душистый чай, отец Павел благословит трапезу. Всем будет отрадно и уютно в этой обители Отца Небесного.

А через день после проповеди настоятеля о дальней дороге — последние проводы, прощания, плач, но уже не отчаяние, а дар смиренных слёз: «Молись за нас, батюшка!», «Спаси тебя Христос!», «Помогай тебе Богородица!»

Вечером следующего дня, когда пришло окончательное осознание случившегося, напала тоска от притихшего без сестёр Приюта. Отец Павел вошёл в церковь. Какое-то грозное величие наполняло её. Храм казался чашей, налитой плотным, живым, осязаемым благодатным воздухом. Неземная сила поселилась в нём, какая-то небывалая прежде сосредоточенность. Храм, будто былинный богатырь, готовился к битве. Отец Павел зашёл в алтарь, упал на колени, обнял престол и в рыданиях стал молиться: «Мария Магдалина и все святые Угодники Божии, охраните церковь от разгрома и осквернения!» Сила, наполнявшая храм, вливалась в настоятеля, укрепляла, давала понять, что битва будет долгой и изнурительной, но победа неминуема. Встал с колен. Не решился ничего тронуть, взять, переложить, боясь нарушить воцарившуюся в храме собранность. Лишь приложился к иконам. Выходя, поцеловал церковный порог и двери.

Храм продолжал действовать и после выдворения сестёр, держал оборону до 9 августа 1922 года. Опустошали его грубо: церковную утварь, образа, одеяние, будто это светский скарб, без благоговения побросали на возы и увезли, как пленённых воинов. Десять лет прослужил отец Павел в храме в честь святой равноапостольной Марии Магдалины, не