Проект своего собрания сочинений Розанов расписал на 50 томов. И это не было преувеличением: он оставил, по современным подсчётам, полторы тысячи авторских листов. Розанов — критик, публицист, биограф, мемуарист, историк древних культов, мыслитель. Только переписка с друзьями, которую он планировал издать как единую серию «Литературные изгнанники», требует не одного десятка томов. Всё это Флоренскому предстояло систематизировать, отредактировать, а затем нужно было найти достойного издателя.

Он увидел собственные письма к Розанову, вспомнил его письма, что тоже сохранил в своём архиве. Кем Вы были в этой переписке, Василий Васильевич? Другом? Недругом? Богоборцем? Богоискателем? Кающимся блудным сыном? Капризным ребёнком? Или ворчливым стариком, что старше своего адресата на двадцать пять лет?

Розанов здесь антихристианин, видевший в Новом Завете цепи для человечества, ставивший порой Осириса выше Христа, написавший, нарассуждавший не на одну анафему. И одновременно Розанов — вечный неофит, испытывающий небесный восторг после каждого Причастия. «Веря в Промысел, который ведёт Вас к лучшему, я положительно, своим слабым сознанием, не могу допустить мысли, чтобы Вы умерли так, не успокоившись и не найдя того, что даст Вам уйти отсюда спокойно. Это была бы какая-то бессмыслица», — предвидел отец Павел духовный путь друга.

Розанов — семьянин и антисемьянин. Гонитель евреев и певец еврейства. Поборник русской культуры и печальник о том, что у России не было и нет своего Платона. Во всём противоречия, но именно через них — полнота. Розанова нужно было либо принимать всего, целиком, либо отвергать, но тоже без остатка.

Как ужасны его половые опыты. Он будто спорит с самим Апостолом, исступленно твердит: «Всё мне можно! Всё мне полезно!» Да, это не буквальное, физиологическое вожделение матроса, готового ко всему в долгом плавании, это не «120 дней Содома». Тут всё затуманено языческим жречеством, но в итоге Розанов сам не понимает, что разумеет под «содомией», какую ещё грань жаждет переступить, чтобы заглянуть в жерло вулкана. «Смотрите, Василий Васильевич, как бы Вам не было в аду такого наказания: посадят Вас в комнату, где со всех сторон будут торчать фаллы, где только и будет действительности, что под углом зрения пола. И восплачете Вы ко Христу, которого оскорбляете. Замучаетесь, стошнит Вас. Будете простирать руки, чтобы идти на какие угодно муки, лишь бы не видеть всего под углом зрения пола», — вразумлял Флоренский. Но не всегда слова его были действенны, и вразумляться приходилось через болезни жены, через трагедии дочерей.

И при этом как прекрасны письма Розанова и Флоренского о нумизматике. Оба они не просто страстные собиратели. Они поэты древних монет. Их нумизматика — искусство осязания, в котором дрожь от прикосновения к чеканному рельефу, ощущение живого тела, неповторимой пластики. Отсюда такая значимость оригинала, такое отвращение к подделке. В звоне древней монеты — голос веков, быть может, она хранит тепло руки самого Платона.

В переписке разлита поэма о костромской земле. Всё русское, славянофильское, корневое, нутряное у обоих — отсюда. Легко представить, как, сойдясь где-нибудь за чаем, они затягивают костромскую песню, или перебрасываются частушками, или начинают в разговоре окать на костромской манер.

Переписка Розанова и Флоренского — самостоятельное литературное произведение, «умственное угощение» для нынешнего читателя, особенно в тех фрагментах, где речь идёт о новых книгах, об историософии, о преодолении смерти. Из писем вырастали статьи, фельетоны и целые книги. Переписка прижилась в «Уединённом» и «Апокалипсисе нашего времени», в «У водоразделов мысли» и «Философии культа». Эта переписка, по Флоренскому, «единственный искренний вид писаний», лучшая форма самопознания, глубже дневника и концентрированнее записной книжки. Это не «опавшие», а вечнозелёные листья, полные жизненных соков, пусть эти соки и разного свойства — и губительные, и врачующие.

С. Н. Булгаков предлагал опубликовать сочинения Розанова в «Пути», но против этого решительно выступил Е. Н. Трубецкой, не принимавший Розанова ни как философа, ни как публициста. Розановская семья заключила договор с издательством З. И. Гржебина, который активно издавал авторов, чей путь начался в Серебряном веке: Брюсова, Сологуба, Ходасевича. Гржебин в апреле 1919 года подписал договор с Флоренским на редактирование розановских сочинений и рукописей. Предстояло из разрозненных статей, заметок, фрагментов, составить книги с композиционной цельностью в духе Розанова, которая всегда продумывалась им лишь в процессе подготовки книги к печати. Флоренский добросовестно выполнил свою работу, но к её завершению Гржебин уехал за границу, и издание так и не состоялось.

На двенадцатитомное собрание сочинений Розанова нацелился Г. А. Леман, который всячески поддерживал писателя после его переезда в Сергиев Посад. Однако после справедливого суждения Флоренского о том, что целиком Розанова можно издать «не в двенадцати, а в ста двадцати томах», Леман отошёл от глобальных замыслов. Теперь издатель Бердяева, Франка, Лосского надеялся выпустить в свет продолжение «Опавших листьев» и переписку Розанова с Флоренским, Леонтьевым и Перцовым. Но эта затея для Лемана оказалась роковой: за то, что он «пропагандировал в антисоветских целях антисемитско-церковного писателя Розанова, читал о нём доклады, пытался организовать кружок», издатель был отправлен на три года в ссылку в Зырянский край.

В 1926 году издательство «Поморье», где у Флоренского вышли «Мнимости в геометрии», подготовило восьмой том из пятидесятитомного проекта Розанова — книгу статей «Во дворе язычников». Отец Павел написал к ней предисловие, где подчеркнул, что «Розанов представлял себе древнюю религию как полное цветение пола и построил свой двор язычников — теплицу всяческих побегов от древа жизни… истолковывал язычество как религию насквозь имманентную, т. е. не раздваивающуюся в противоречии, как это, на его взгляд, имеет место в отношении иудаизма и христианства». Но и в этот раз ничего не вышло.

В 1929 году парижский издатель, эмигрировавший во Францию в 1919 году, М. Л. Цитрон выкупил у Гржебина права на переиздание книг и издание рукописей Розанова и пытался привлечь к редактуре Флоренского, прислав ему из-за границы письмо с предложением. Ответ отца Павла ценен и показателен в плане его отношения к советской власти:

«…Лично я полагаю, что по миновании известных острых моментов культурной борьбы цензуре будут даны властью директивы более свободного пропуска в печать сочинений, которые хотя идеологически чужды задачам момента, но представляют общекультурный интерес. Прав я относительно будущего или ошибаюсь, однако сочинения В. В. Розанова сейчас не могут быть напечатаны в пределах СССР, и Вы не можете сказать, что это простая случайность или недоразумение.

Будучи принципиально лояльным, я поэтому не считаю возможным для себя идти в обход общим директивам власти (отнюдь не затрагивающим совести) и стараться во что бы то ни стало напечатать книги В. В. Розанова хотя бы за границей, раз не позволяют это внутри страны. Дело даже не в юридической ответственности, а в сознании незаконности подобных действий, если не