подбирает слова. А помнится таким живым, остроумным. Всё мог опровергнуть, опрокинуть, на всё смотрел по-новому — «неполированный гений», гений от рождения, сам не подозревал, что у него сачок для всего мироздания, творчество его стихийно, естественно, как течение реки. В философии ему тесно: слишком системно, в литературе — скучно: слишком легкомысленно, в журналистике — тоскливо: много рутинного, обыденного. Мир его никаким мерилом не измерить, в прокрустово ложе не уложить. И вроде бы часто из житейского сора, из «опавших листьев» всё вырастает, но такое, что и подражать ему невозможно. Не только содержанием, мудростью, меткостью удивлял, но и формой. Что ни книга — то новый жанр. Его «короба», «Уединённое» — что это? Дневник не дневник, максимы не максимы.

— Видите, дорогой Флоренский, какое страшное крещение под конец жизни я принял… Иссяк весь… Тело, как тряпка, на крюках растянутая… Потом, как мёртвой водой, истекаю… Причаститься хочу… пособороваться…

И лицо уже неотмирное, просветлённое. А как, бывало, ополчался на Церковь, гнал Христа, а теперь в несколько дней осознал то, что всю жизнь непонятно было. Как тяжело к этому шёл. Его приезд в Посад, в 1909-м, в апреле, после гоголевских торжеств в Москве. Всю ночь проговорил с Флоренским в его ветхой лачужке, что тот снимал тогда. «Иноком» его назвал, его учёности академической поражался. О Боге, о Православии, о священстве спорили. Бунтовал Розанов, но повторял молодому другу: «Мы с Вами сейчас собор: „где два и три соберутся в любви и мире, Я посреди их“».

— Как я был глуп… как я не понимал Христа… Только с Ним хорошо и спокойно… Крест перед глазами! Кругом кресты! На всём крест стоит! Крест поцеловать хочу…

Февраль. Ночь с четвёртого на пятое.

— Мамочка, я умираю? Тоскливо…

— Да, я тебя провожаю спокойно, только меня поскорее возьми к себе.

Из последних сил поднял руку, благословил жену, родную Варечку. Страдалица. Сколько всего претерпела. Сама параличом разбита была: в кресле возили. А ведь силы нашла, поднялась, восстановилась, будто знала, что за мужем ухаживать придётся. Венчался с ней вторым венчанием — тайно, незаконно — официально не разрешали. Оттого и ополчился на «попов». Сколько вместе с ней потом вынесли: постоянная тревога за дочек, сына схоронили.

Глубокой ночью — агония. Ни дышать, ни глотать Василий Васильевич уже не мог. Принесли плат от мощей Преподобного, положили на лоб. Успокоился, притих. Стали читать отходную. Вдруг зажмурился, как-то горько улыбнулся, будто смерть увидел. Потом глубоко три раза вздохнул и просиял уже иной улыбкой — солнечной, умиротворённой.

Флоренский отпевал друга. Безмолвие в доме стало ещё гуще: будто комната с покойником до потолка наполнилась водой. На лице его хоть и выступила мертвенная суровость, но на устах всё та же улыбка умиротворения. С лёгким сердцем ушёл. Накануне со всеми примирился, всех простил. За несколько недель до смерти надиктовал послания для друзей: «Ни на кого ни за что не имею дурного, всех только уважаю и чту»; «все огорчения, все ссоры, считаю чепухой и вздором»; «благодарю Флоренского за изящество, мужество и поучение».

— Лежит, словно кристалл, — прошептал Флоренский.

— Отец Павел, зачем же так об усопшем… — вздрогнул Дурылин.

Но это было не о мертвенности, не о безжизненности. Вспомнилась фраза Розанова из переписки: «Вы — кристалл, монада; я — расплывчатый, вата». И вот теперь Василий Васильевич — сам кристалл. Обрёл в немощи и успении твёрдость, цельность.

Скромное, но очень благообразное погребение. Всю жизнь собирал старинные монеты, держал в руках серебро и золото древних цивилизаций, но современных денег у покойника и его семьи в достатке не оказалось. Особо любимые монеты, которые отказывался продавать, которые всегда носил с собой, чтобы в любой момент полюбоваться, и те в итоге вытащили из кармана где-то на вокзале.

С трудом в лихолетье раздобыли дешёвый гроб, но выкрашенный фиолетово-чёрной краской он получился аккуратным, даже изящным. Повезли на дровнях, покрытых ёлочными ветками. День погожий, ласковый. Последний путь через поле и лес в Гефсиманский Черниговский скит. Лес сосновый, тёмный, напоминает пустыньку преподобного Серафима Саровского: ни одного суетного звука, какая-то молитвенная сосредоточенность.

В скиту братия встречает колокольным звоном: мирская светлая печаль перерастает в Осанну Христу. Могила приготовлена рядом с могилой розановского друга и учителя Константина Леонтьева, что завершил земной век монахом Климентом, — «щедр и милостив Господь», как приветил новопреставленного…

На погребении только семья и самые близкие посадские друзья: Флоренский, Олсуфьевы, Дурылин… В Петрограде была бы суета, пустые надгробные речи — всё, чего не переносил Розанов. А здесь так благолепно, так по-настоящему, так близко к небу.

Василий Васильевич предощущал этот покой, хотел сбежать от столичной круговерти, в зрелости мечтал жить в Посаде. «Отличный был бы симбиоз двух благочестивых семей», — писал он Флоренскому. «Мне думается, что если бы В. В. пожил в тишине и среди людей, его любящих, вне поганой петербургской физической и нравственной атмосферы, он мог бы значительно помолодеть», — отвечал отец Павел.

Когда же осенью 1917 года в Петрограде всерьёз возник страх захвата города немцами в результате войны, Розановы стали готовится к переезду. Флоренский хлопотал о съёмном жилище под сенью Преподобного. Для дочерей Василия Васильевича, что часто бывали в Лавре и жили в доме отца Павла, подмосковный город давно был родным. Так, расставшись со столичной квартирой, взяв небогатое имущество, а главное — книги и архив, Розановы поселились в доме священника и преподавателя Духовной академии Андрея Беляева.

В Посаде Розанов не избежал того, чего боялся в Петрограде: голода, холода, нищеты. Но здесь он обрёл веру и такой желанный душевный покой. Только последние полтора года жизни — и всё же Сергиев Посад стал городом Розанова, как и городом Флоренского или Пришвина.

Василий Васильевич ускользнул от бесов, которые не давали покоя ему с юности. Но они не унимались: «Отомстим Розанову, отомстим!» Каким было искушением для близких увидеть во время похорон искажённую надпись на могильном кресте. Флоренский предложил слова из Апокалипсиса: «Праведны и истинны все пути Твои, Господи», а в изготовленную надпись закралась ошибка: «Праведны и немилостивы все пути Твои, Господи».

Бесы не унимались и после. В 1920-е годы в разорённом скиту организовали интернат для слепых, и якобы оттого, что они постоянно спотыкались о две надгробные плиты — Розанова и Леонтьева, плиты разбили. Благо, что сегодня в возрождаемом скиту надгробья восстановлены. Вновь под сенью деревьев, в молитвенной тишине, с именами и датами жизни на могильных плитах, философы наконец упокоились.

«Мой архив — Ваш архив», — уверял Розанов по поводу присылаемых Флоренским писем и рукописей. Действительно, два архива соединились, и вышло так, что отец Павел стал главным хранителем, главным знатоком розановского наследия