– Что с ней случилось? – без предисловий спросила она вошедшую с двумя чашками на подносе хозяйку. Илайда понимала, что ведет себя невежливо, почти грубо, но ничего не могла с этим поделать. Если она произнесет хоть одно лишнее слово, она просто расплачется. И долго не сможет остановиться. И расскажет этой приятной женщине куда больше, чем нужно. Расскажет столько, что потом сама об этом пожалеет.

Она так давно не плакала, ей казалось, что слезы остались где-то далеко в прошлом, в несчастливом, молчаливом детстве. Тогда слезы заменяли невысказанные слова и приносили хоть какое-то утешение. Она часто плакала при старших, которые бросались ее утешать и расспрашивать о ее крошечных детских бедах и огорчениях, казавшихся такими большими. И она рассказывала что-то, что было бы похоже на правду и вызывало сочувствие и жалость, но никогда не саму эту правду. Она плакала от одиночества, от невнимания матери, от ревности к брату, от несправедливости материнских замечаний, но когда ее спрашивали, что случилось, она показывала старый, уже пожелтевший синяк или почти зажившую ссадину и говорила: «Стукнулась…»

Она достигала цели: ее жалели, дули на ничуть не болевшие синяки и царапины, – и ей становилось легче. Просто от того, что на нее обратили внимание. Ее детский ум уже тогда понимал, что на душевные раны подуть нельзя и что никто не захочет это делать. К тому же пришлось бы объяснять настоящую причину слез, а это так сложно, куда сложнее, чем показать вчерашний синяк, она и слов-то таких не знает, а слезы от каждого произнесенного слова льются сильнее.

Вот и сейчас ее вдруг захлестнуло это давно забытое, детское ощущение: если она выговорит хоть одно лишнее слово, то непременно расплачется. Глупо, неудержимо, совсем по-детски. И нет ни одного синяка, чтобы показать и вызвать жалость и в то же время избежать объяснений.

Когда она выезжала из дома, ей казалось, что это так просто: взять и все рассказать кому-то. Но сейчас, когда горло сдавил тот привычный давнишний спазм, Илайда почти пожалела, что приехала сюда. Что, ну что она сможет сказать?! «Стукнулась»? Это уже не пройдет. Это осталось там, в детстве, из которого она так старалась выбраться. Так старалась, что стала замужней дамой и матерью, и роковой красавицей Жасмин, и довольно богатой женщиной, и самостоятельной домохозяйкой с прислугой, и… но кем бы она ни пыталась стать, она, похоже, осталась все той же маленькой молчаливой девочкой, плакавшей по любому поводу и не умеющей его объяснить.

Только тетя Гюзель всегда ее понимала.

«Ну что ты, малышка, этому синяку уже несколько дней, ну-ка скажи мне правду. Это ты ведь из-за мамы, да?.. Не обращай внимания, она тебя любит, это она просто так сказала… взрослые вообще нечасто выбирают выражения… ты совсем не неуклюжая, я-то знаю… твоя мама просто выбрала не то слово, а я целыми днями работаю со словами… вот послушай, какая загадка…»

Тетя Гюзель разбиралась в словах.

И эта женщина наверняка такая же, она ведь тоже пишет. И если кто-то сможет хоть что-то понять, то это она. И она не обидится на грубость и вынужденную краткость и резкость речи. И поймет все как надо.

Илайда открыла было рот, чтобы повторить свой вопрос, но вместо этого произошло то, чего она и боялась: слезы полились мгновенно, безудержно, хлынули потоком, как этот проклятый дождь за окном, и нет больше того зонтика, которым была для нее тетя Гюзель, а значит, от слез теперь нет никакого спасения.

Она плакала, как маленькая.

Айше даже испугалась сначала, не зная, что ей делать с этим неподдельным горем, с этими детскими всхлипываниями и вздрагиваниями, с этими, по-видимому, давно сдерживаемыми слезами. Господи, что же делать? Она совсем ребенок, маленькая девочка, потерявшаяся среди взрослых женщин, старательно делающая вид, что она такая же, как они, но вот не сумевшая выдержать роль.

Маленький, одинокий ребенок.

Айше присела около девушки, обняла ее, принялась говорить что-то бессмысленно-успокаивающее. Дать бы ей чего-нибудь успокоительного, но у Айше никогда не было ненужных ей самой лекарств. Чаем и кофе тут явно не обойдешься. Айше вспомнила, что на кухне был коньяк, и, оставив на минуту Илайду, налила немного в нелепую чайную чашку. Где Кемаль держал специальные бокалы, она не сообразила, да и вообще, сейчас не до церемоний!

– Вот, Илайда, выпейте, чуть-чуть, это должно помочь. Ну, немножко…

Девушка произнесла что-то неразборчивое, отталкивая руку Айше, и коньяк выплеснулся, обдав их обеих терпким тяжелым ароматом. Илайда посмотрела на темное пятно на ковре, и взгляд ее обрел некое подобие осмысленности.

– Простите меня, – выговорила она, – ой, простите, я…

– Ничего, ничего, – обрадовалась Айше, – вот вы сейчас выпьете, что осталось, и мы поговорим, ладно?

– Нет, мне нельзя, – разобрать слова было трудно, и Айше снова придвинулась поближе, – я же кормлю… раза два в день, но все-таки…

– Значит так, – пора было проявить власть, и Айше вдруг почувствовала, как надо вести разговор: так, как она говорила с нерадивыми студентами, снова не удосужившимися прочитать толстый роман Голсуорси. Или с ученицами в дорогом частном колледже, где она одно время преподавала французский. – Сейчас вы умоетесь, выпьете один глоток коньяка – только один, ничего от этого не случится! – и все мне расскажете. Я никому не скажу, не бойтесь. Это совершенно естественно, что вы плачете, это нормально…

«Это прекрасно, что вы можете так плакать», – этого Айше не произнесла.

Но подумала.

Никто не плакал, когда умерла Лили. Ни одна из ее подруг.

Конечно, они всего лишь подруги, а не родные, а с годами люди вообще отвыкают плакать. И о Гюзель вряд ли кто-нибудь заплачет, кроме этой девочки. Ни любимая всеми Джан, ни красавица Эминэ, ни говорливая, впечатлительная Семра, ни постоянно подчеркивающая свою чувствительность Элиф. Ни одна из них, даже отзывчивая София, на это не способна.

А она сама, Айше? Давно ли она плакала? Не вспомнить даже… наверное, это все-таки возраст. Или равнодушие к другим не приобретается с годами? Разве много найдется людей, о которых она сможет заплакать?

Айше решительно остановила сама себя: хватит копаться в собственных ощущениях, займись лучше девушкой. В любой момент может прийти Кемаль, и тогда их едва возникающее взаимопонимание будет разрушено. Сначала надо дать ей возможность все осмыслить, подумала Айше, и заговорила сама.

– Так вот, Илайда, с Гюзель случилось несчастье. Она упала ночью с парома и утонула. Судя по всему, как раз когда она возвращалась с золотого дня, но точно пока неизвестно. Будет экспертиза…

– Зачем? Я и так точно знаю: тогда. Иначе она бы мне позвонила. Или оставила сообщение. Мы договорились. Я… у меня…

Девушка замялась, видимо сомневаясь, стоит ли Айше ее откровенности.

– У вас какие-то проблемы? – попыталась помочь ей Айше. – Если не хотите, можете не говорить. Я только должна вас предупредить, что кое о чем вас будут спрашивать в полиции. Ваш голос и номер есть на автоответчике, и, кажется, еще адрес в компьютере… словом, муж просил меня связаться с вами и задать некоторые вопросы. Потом, в полиции, они вас еще раз спросят, но вы, разумеется, не обязаны рассказывать все. Их интересует, когда Гюзель должна была вам позвонить, когда вы с ней виделись или разговаривали в последний раз…