скрещиваешь ноги к низу, к щиколоткам. А я сгибаю колени и поджимаю пальцы. Ты молчишь, вчитываясь в текст.

Я выстанываю, что могу, несмело и пугливо. Мне кажется, будто на меня смотрит весь мир через скрытую камеру где-то на потолке – это толкаются в плечо шептуны персекуторного бреда. Но мне нельзя отвлекаться.

Ты стучишь пальцами по экрану, копируя текст. Мои выпускают смартфон и находят простынь. Берут в плен, тянут, как за волосы. Мне фантомно больно везде. Особенно где-то на затылке. Ты медлишь перед отправкой.

Я ускоряюсь. Я набираю обороты с недопустимой грубостью, понимаю, что всякий раз на выдохе шумно отзываются голосовые связки. Шептуны кричат на ухо. Тебя все слышат, тебя все видят, тебя снимают, тебя скомпрометируют, тебя высмеют! Мне нельзя отвлекаться!

Я слышу только, как ты дышишь. Ничего больше. Мне неприятно, мне нехорошо, мне болезненно… мне приятно… мне хорошо… Я грубею, душу безжалостно и рвано, Чоннэ, скажи мне, что так и должно быть, пожалуйста, докажи, что все нормально, скажи: тебя слышу только я, тебя вижу только я, тебя снимает только камера моей памяти, этот материал никто не увидит, и смеяться мы будем вместе. Скажи, Чоннэ!

Дыши и говори, говори, говори!

– О… боже!

Чоннэ…

Чоннэ… скажи, что это допустимо, – шептать что-то каким-то богам, имея в виду совсем не их. Объясни, мне можно повышать голос? Скажи еще что-нибудь, давай, прошу тебя, коснись губами затылка, чтобы он перестал болеть, стяни руку на моем животе, как пояс во время полета на самолете, чтобы давило, как сейчас давит в самом низу. Скажи, что это нормально, – вот так глушить неприязнь слепым желанием довести себя до какого-то маршрута! Скажи, что это правильно, – елозить по постели в этой сплошной темноте, причиняя себе боль и получать от нее воспаленное удовольствие!

И дыши, пожалуйста, продолжай, не пропадай из головы, не пропадай вообще никогда, ابقى معي الى الابد, quédate conmigo para siempre, stanna hos mig för alltid, stai con me per sempre, останься со мной навсегда, 一緒にずうっと居てください, stay with me forever, 영원히 나와 함께있어, я тебя умоляю, Чоннэ, ты слышишь, ты видишь, ты снимаешь, ты будешь со мной смеяться?

Под эту, Итан,

я тебя раздеваю

По спине льется краска. Жидкая акварель подтаявших букв, смешанных с твоей слюной. Всего раздеваю догола. А потом всего целую. Везде, Итан. Чтобы на тебе не осталось мест, о которых я бы не знал.

Я дурею,

я разбегаюсь,

чтобы куда-то прыгнуть.

Закрываю глаза и вижу:

ты надо мной, ты над всем, что есть, было и будет. Ты над картой планет, небесных машин и лунных локомотивов. Я выгибаюсь. Кудри висят, обрамляя лицо. Я глупый маленький эльф, который все-таки застонал.

У нас с тобой будет два вида секса. Губы движутся, блестят, красят особой краской. У меня горят мышцы. Лицо. Грудь. Нежный. Чтобы ты знал, как я люблю тебя. Нездоровая дрожь, пушистые ресницы, длинные пальцы. И грязный. Чтобы я знал, как ты любишь меня, раз готов такое дозволить. Много может слово?

А если это будет только звук? Резкий, грубый, сильный, громкий. Я его никогда не слышал. Я бы в нем себя не узнал, запиши кто на диктофон. Мне кажется, это похоже на длительный подъем на гору и тот облегченный выдох после завершающего усилия мышц, которое приводит к цели. И падаешь на спину, и пытаешься отдышаться, и обрушивается вся усталость. Но она сладкая. Она блаженная. Стон к стенам и потолку на краю выдоха, а в руках тепло и мокро.

Мне кажется, я дурной и громкий. Бесстыдный. Красный и горячий. И это так ужасно – послевкусие. Все закончилось, я выплеснулся, я испачкался, я вырвался. У меня пересохло в горле от частого дыхания. Я стонал.

Эрик стонал. Эрик стонал много и очень тихо. Я мог бы описать в деталях, как выглядело его лицо, когда он кончал, смотря на меня из-под опущенных ресниц. Но как выглядел сейчас я, описать не могу. Но, должно быть, по-другому, да? Если бы ты был здесь, ты бы мог мне сказать.

Первое, что удается ощутить следом за неприятным гнетущим послевкусием:

я хочу к тебе.

Хочу. Чтобы ты обнял и описал, как я звучал. Сказал, что тебе это понравилось. Что это было добровольно, и ты все записал на камеру памяти и сможешь мне показать. Чтобы я сам послушал и посмотрел, как же выглядел, когда в первый раз мастурбировал по собственному желанию. Когда у меня это получилось. Когда я не боялся, что меня накажут, если я остановлюсь.

Первое ощущение: тоска по тебе. Второе: холод и неприятная влажность в брюках. В темноте я вижу свою ладонь. Она блестит, и я сразу же думаю, что Ури определенно начал бы хохотать. А потом. Знаешь, потом я впервые ощущаю, что мне…

…мне одиноко. И сразу после. Сразу после мне становится страшно. До колющего ощущения в животе. Потому что теперь я не понимаю, что делать. Без тебя. Если ты исчезнешь? Отстанешь? Если все это закончится.

Что мне делать? Я же понимаю, что уже не смогу, как раньше. Кто вообще смог бы, узнай они тебя? Их там миллиарды, и им все равно, что ты мой. Они скажут: ты отказался, так что слиняй отсюда, не смотри на него, не скули и не тоскуй. И будут правы.

Я вытираю руку футболкой. А все остальное не трогаю. Неприятно, влажно и липко. Но я остаюсь в постели и утыкаюсь лицом в подушку. Задерживаю дыхание, тяну до тех пор, пока тело не начинает паниковать, сокращая мышцы. Вдыхаю воздух глубоко и жадно. Тело разбитое и уставшее. Его тянет ко сну. Я слушаюсь.

Мне нельзя отвлекаться. Можно представить, что ты снова прижимаешься ко мне со спины и говоришь, что все нормально, правильно, и меня слышал только ты, и видел тоже, и снимал, и никому не покажешь, а утром подуешь мне в ухо, чтобы было щекотно. Чтобы я засмеялся. И подумал:

как же я тебя сильно, дурной ты наглец.

Если бы ты только знал, сколько жизней я о тебе мечтал. И, знаешь, останься при мне бессмертие, я бы тотчас выменял его на возможность бесстрашно забрать тебя себе и никому никогда не отдавать. Можешь мне поверить. И спокойной ночи,

Чон Чоннэ. Которого все зовут Джей. Пусть тебе приснится фантастическое растение, и хорошо, если ты не узнаешь, что оно выросло из твоего облика в момент хриплого выдоха на темных простынях моего убежища.