в окружении императрицы — Меневаля — уволили, и он сумел добраться до Парижа. Меневаль был глубоко преданным своему бывшему хозяину человеком, но очень мягкосердечным. Он только решился намекнуть на то, что там происходило, когда Наполеона сослали на Эльбу.

К тому времени Наполеону и так стало ясно, что его жена бесстыдно и вероломно предала его, но политическая целесообразность требовала не распространяться на сей счет в Париже. Было гораздо лучше, чтобы народ продолжал верить, что императрицу и ее сына удерживают против их воли, потому что это создавало вокруг него ореол мученика, а в такую критическую минуту малейшее проявление сочувствия было ему дорого.

Меневаль все-таки представил ему неоспоримое свидетельство намерений императрицы. Она отказалась от опеки над своим сыном за два дня до того, как его отец возвратился в Париж и, поступая таким образом, написала: «Я никогда не соглашусь на развод, но тешу себя надеждой, что он согласится на то, чтобы мы расстались дружелюбно. Это теперь неизбежно, но нисколько не затронет моих чувств благодарности и уважения к нему».

Такое заявление, несомненно, продиктовали советники ее отца или, может быть, сам Нейпперг. Ум Марии Луизы не был способен на столь сложные мысли, не говоря уж о том, чтобы фиксировать их на бумаге.

Когда провалились все усилия убедить ее приехать к нему, Наполеон обратился к возможности похищения сына. Он обещал большую сумму денег любому, кому удастся выкрасть четырехлетнего наследника у австрийских охранников.

Сын «мамы Киу» обдумал пути и средства достижения этой цели, начались продолжительные беседы о похитителях в плащах и разбойниках с кинжалами, а также поездки в экипажах с переодеванием. Однако в конечном счете он сам бежал из Вены, один. Но его возвратили на границу, арестовали и содержали под охраной до тех пор, пока все не кончилось, а Наполеон обратился в бегство.

Для большей уверенности «маму Киу» тоже арестовали и содержали под стражей.

Между тем поднимался занавес перед последней сценой, и императорская армия двинулась к полю своей последней битвы на северо-востоке.

Перед ее уходом парижане в последний раз насладились картиной императорского величия, когда Наполеон проводил смотр своим войскам на Марсовом поле.

Сопровождаемый эскортом из герольдов, эскадронов сверкающей амуницией кавалерии и ветеранов гвардии, император ехал в своей карете, известной по его коронации. Вместо обычного боевого облачения, на нем были шелковые одежды, императорская мантия и шляпа, украшенная перьями страуса. Он сидел один, и те, кто видел его, вспоминали, что первая жена Бонапарта умерла, вторая жена перешла в стан врага, а его сын находится в заключении, окружен чужеземцами. Многие жалели его, но мало кто уже верил в его способность повернуть колесо Фортуны в свою пользу.

Они могли бы ошибиться, во всяком случае, на некоторое время.

Через две недели после своего последнего пышного парада он разгромил пруссаков под Линьи и повернул войска на англичан, стоявших у горного кряжа, прикрывавшего Брюссель. После этого дела пошли вкривь и вкось. К закату солнца 18 июня этого бледного располневшего авантюриста вновь теснили по дороге к Парижу в окружении остатков его разбитой гвардии.

21 июня он вернулся в столицу. Нервничающие политики этого города были бы рады отделаться от него. Он предпринял еще одну неуверенную попытку отречься в пользу своего плененного сына, но никто не отнесся к этому всерьез, и в конечном итоге он без всякой цели направился в Мальмезон.

Его эскорт включал нескольких мужчин, за головы которых было обещано вознаграждение, и двух женщин, которые были рядом с ним во время его триумфов, таких женщин, которых не могут сделать безразличными никакие превратности судьбы. Одна из них была его мать. Другая — его падчерица и невестка Гортензия, девушка, которая безутешно плакала, когда услышала, что он собирается жениться на ее овдовевшей матери.

Именно Гортензия сопровождала его несколько недель назад во время посещения им Мальмезона.

Вместе они прошлись по комнатам, где каждый предмет мебели, каждая штора, ковер и картина на стене свидетельствовали о несравненном вкусе Жозефины. Когда он задержался у комнаты, где она умерла, то сказал Гортензии, что предпочитает войти в нее один, а когда вышел оттуда, она увидела на его глазах слезы.

Теперь Жозефина покоилась в могиле недалеко, возле селения Рей, но они пока еще не смогли выбрать время, чтобы навестить кладбище. Победившие союзники вступали в пригороды Парижа, а его самого объявили вне закона. Пруссаки распорядились стрелять в него без предупреждения.

Но даже зная об этом, он не мог заставить себя уйти оттуда. Куда он может пойти, что станет делать? Он почти что решил бежать в Америку на фрегате, но к тому времени, когда добрался до побережья, английские крейсеры уже заблокировали все выходы в Атлантический океан.

Даже самые близкие его люди отступились от него. Его мать говорила, что хотела бы поехать с ним за море, но он заметил ей, что она слишком стара для такой прогулки. Ему ужасно недоставало наличных денег, и Гортензия отдала ему свое драгоценное ожерелье, зашив в шелковый пояс, как будто он был молодым авантюристом, собиравшимся в путешествие по незнакомому континенту.

Гортензия оставалась рядом с ним в течение всех этих беспокойных дней и покинула его лишь тогда, когда сама решила отправиться в изгнание, узнав о его решении сдаться представителям британского флота.

В последнюю неделю безумной растерянности ничего не было известно о Валевски или о других прекрасных женщинах, которые всегда вились вокруг него с надеждой обратить на себя его взгляд на балах, дневных приемах и играх в вист. Знаем только о его падчерице Гортензии и невозмутимой мадам матушке, которую так и не удалось убедить, что империя не более реальна, чем горсть корсиканского зернистого песка.

Другие мужчины и женщины рассыпались, сговариваясь с Блюхером и Веллингтоном или пришпоривая своих лошадей, вроде Солта и Нея, перед самым появлением заградительных отрядов Бурбонов.

Друзья не слишком тесно окружали его…

Глава 25

Тропическая Сибирь

Случайные посетители комнаты, которую занимал Наполеон в Лонгвуде, его официальной резиденции на острове Святой Елены, сразу же поражались отвратительной неказистости этой комнаты.

При виде складной походной кровати, непритязательной обстановки или неказистого маленького очага вряд ли можно было предположить, что вы попали в спальню человека, который когда-то управлял половиной мира. Единственным напоминанием о прежнем положении в жизни его обитателя были портреты.

На стене, прямо над каминной решеткой, висел портрет Марии Луизы кисти Исаби. С правой стороны, ближе к двери, находился портрет Жозефины. По