Ширази, Назири Нишапури, Талиба Амули, Калима Кашани. Исключение можно сделать лишь для той оригинальной авторской техники словотворчества, которая была показана на примере стихов Тарзи Афшара, – для Саиба подобные эксперименты не типичны. Зато все остальные приемы, составляющие художественную стратегию и отличающие поэтику индийского стиля, предстают у Саиба во всем блеске. Например, по количеству газелей, в которых рифма украшена сложными радифами, Диван Саиба явно превосходит поэтические сборники его современников и непосредственных предшественников. Он является признанным мастером в применении приема тамсил, который требует особой синтаксической и смысловой конструкции бейта. Вот некоторые из вариантов реализации этой фигуры:

Чистые [душой] чаще подвергаются притеснениям судьбы —

Когда пшеница очищена, она терпит гнет жернова.

Порядок расположения утверждения (зикр) и иллюстрации (мисал) в бейте может быть различным. Если в предшествующем примере сентенция предваряет пословицу, то в приведенном ниже они следуют в обратном порядке:

Корень старой пальмы разросся сильнее, чем молодой, —

Привязанность к мирскому больше у стариков.

В поэзии Саиба представлены различные варианты этой фигуры, например, такой:

К чему внешние украшения страдающему сердцу?

Если нет на стенах тюрьмы фресок, скажи, пусть и не будет!

Интенсивное использование этого приема усиливало тенденцию к стилистической неоднородности поэтического текста, одновременно повышая его экспрессивность и умозрительность. Знатоки персидской поэзии относят эту фигуру к вариантам приема «красота обоснования» (хусн ат-та‘лил), однако особенность ее в том, что в качестве обоснования приводится афоризм (хикмат) или аллегория (масал). Одним из постоянных каналов поступления в словарь газели слов, относящихся к низшему слою поэтического лексикона, как раз и могли служить пословицы, слагаемые по образцу народных:

Не обманывайся добродетельностью богачей, берегись,

Ведь подлый постится, чтобы экономить хлеб.

Включение «низкой» и бытовой лексики в газели «высокой» тематики (мистической, философско-умозрительной) также является одной из особенностей поэтической манеры Саиба:

Если рука твоя не дотягивается до плодов пальмы надежды,

Постарайся, чтобы на ступнях твоих ног появилось

                                                                                          несколько мозолей.

(Перевод Н.И. Пригариной)

Или:

Мир – это высосанная кость, Саиб,

Брось эту кость собаке!

(Перевод Н.И. Пригариной)

Примером включения инородной лексики в ткань газели, образцом для которой послужило мистическое по своему настрою стихотворение Хафиза, может служит такой «ответ» Саиба. В нем нет прямых перекличек с мотивами исходной газели, а имеющиеся словесно-образные отголоски (муха – магас, караванный колокольчик – джарас, спешащий на зов – фарйадрас) помещены в совершенно иной контекст:

Каждый сластолюбец начнет претендовать на любовь.

Еще бы! Ведь хвататься за голову умеет каждая муха.

Ныряльщик тот, кто положит на ладонь жемчужину, иначе

Каждая щепка объявит себя пловцом в этом Море.

Если узнаешь о моем измученном сердце,

Поднеси к губам зеркало, чтобы узнать, дышу ли я.

Куда же так спешат весенние дни,

Что от каждого бутона исходит звук караванного колокольца!

Аскет радуется тому, что уловляет сердца простолюдинов,

Паук возвращается с охоты на мух.

Эй, сипанд (рута – М.Р., А.А.), сорви с уст печать молчания,

Ты только посмотри, какой удивительный огонь поспешит

                                                                                   на твой зов!

Саиб, это та газель сладкопевного Хафиза:

«Добрая весть, о сердце! Грядет она с дыханием Масиха[36]».

(Перевод Н.И. Пригариной)

Уже в начальном бейте газели можно наблюдать заметное снижение стиля, поскольку традиционный жест отчаяния влюбленного, хватающегося за голову, уподоблен движениям мухи, потирающей свою головку лапками. Тема газели – истинная и ложная любовь, чистосердечие и притворство, реализуется через сопоставления ловца жемчуга со щепкой, плавающей на поверхности воды, а лицемерного аскета – с пауком, плетущим сети для ловли мух. К точным визуальным образам относится сравнение бутона цветка по форме с колокольчиком, который привязывают на шею верблюду. Отметим также, что, подобно исходной газели Хафиза, газель Саиба относится по композиционному типу к категории параканда, т. е. не имеет логической или образной связи между бейтами – они соединены более тонкими ассоциациями, лежащими на уровнях толкования, подтекста.

Язвительность, выражающаяся в снижении стиля, ярко проявляется у Саиба и в традиционных для газели выпадах в адрес представителей духовного сословия. Если в газели классиков аскет, как правило, «черствый», «лицемерный», то у Саиба он «безмозглый», поэт насмехается над его показной ученостью и ограниченностью:

Не обманывайся, Саиб, ученостью аскета из-за его чалмы,

Ведь звук гулко отдается под сводом потому, что тот пуст.

От безмозглого аскета не требуй постижения Истины,

Что знает пена о глубине моря?!

Под пером Саиба ироничность в интерпретации мотивов обретает еще более резкие формы благодаря последовательному использованию «непоэтичных», бытовых или даже вульгарных слов:

Не доставляет беспокойства подлецу его тело,

Линялой птице и клетка – обитель пери.

Мысли Саиба Табризи о поэтическом творчестве заслуживают особого внимания, поскольку автор часто выступал в роли теоретика нового стиля и остро чувствовал его специфические свойства – красочность, изящество, сложность и изощренность, уход от тривиальных поэтических значений – «страх привычного». Отношение Саиба к словесному искусству замечательно иллюстрируют его газели с радифом «слово» (сухан), которые продолжают традицию, начатую Са‘ди. В общей сложности их восемь. Приведем одну из них:

Превращается в сласти на пиру, если сладостным становится

                                                                                            Слово,

Словно кровь, его не спрятать [в ране], если стало

                                                                        красочным Слово.

Раздумья делают достойным похвалы Слово,

Извивы и изгибы мысли превращают бутон в красочное

                                                                                          Слово.

У каждого, чье сердце изранено кровожадным кокетливым

                                                                                          взглядом,

Из уст до Судного дня сочится кровавое Слово.

Как свежая травка пробивается из-под камня,

Так и из ее рубиновых уст выходит покорно Слово.

В клювах попугаев покроются речи ржавчиной,

Если от этой [ржавчины] презренным для глаз станет

                                                                              зеркало Слова.

Китайская кабарга сделает плошкой для подаяния

                                                         свой мускусный мешочек,

Если весь Китай обойдет во славу ее челки и кудрей Слово.

Среди избытка черноты дней освещается мир,

Если тяжко вздохнула свеча у изголовья Слова.

Недальновидность – это мил[37] для моих зрячих глаз,

А если не так, завязано в узел каждой точки множество Слов.

В