(гариб), парадоксальные сочетания мотивов не только в рамках одной газели, но порой и внутри бейта. Вот матла‘ одной из его газелей, в которой реализуется фигура тамсил, столь любимая всеми поэтами индийского стиля:

В нашем городе любое искусство, кроме молчания, – позор,

Вздох влюбленного – это потеря цвета (ранг паридан) [лица].

Произнесение стихов, т. е. говорение, состояние, противоположное молчанию, – это искусство, которое в родном городе поэта оборачивается позором. Внешне речь идет о том, что в этом городе не ценится талант поэта. Однако второе полустишие дает возможность и другой интерпретации. В городе божественной любви – высшее мастерство есть молчание, к нему призывал в своих газелях великий Джалал ад-Дин Руми. Второе полустишие связано с первым сложнейшими ассоциациями, лежащими в глубине подтекста. Облечение смыслов в слова ассоциируется у Шауката с цветом, отсутствие цвета – это и есть молчание. Страдания любви, рождающие вздох, заставляют влюбленного бледнеть, лишают его румянца, что сравнимо с молчанием поэта. Отметим, что мотив «потери цвета» позже использовали и авторы новейшей эпохи. Например, Нима Юшидж, основоположник «новой поэзии» (ше‘р-е ноу) в Иране, назвал свою раннюю поэму «История побледневшего» (Кессе-йе рангпариде, 1922)[38], а еще один известный поэт XX в. Сохраб Сепехри озаглавил свой первый поэтический сборник «Смерть цвета» (Марг-е ранг, 1951). Этот мотив встречается у Шауката не раз и в основном применительно к сложению стихов:

Шаукат, красочная роза стихов, что расцвела,

Забрала цвет у побледневшего лика твоего языка.

В газели, начатой мотивом молчания и потери цвета, поэт возвращается к этим образам еще в нескольких бейтах, построенных на любовных мотивах, причем как в прямой, так и в противительной интерпретации:

Испытывая стыд перед тобой, лишилось румянца вино,

Ведь струя вина, словно струя воздушная, бесцветна…

От описания слез в руке стал разноцветным тростниковый

                                                                                          калам,

Приди, спроси у моих глаз, что это за хитрость…

Осколок красоты в твоем зеркале знает,

Если роза идет в рост – это потеря цвета.

Завершается стихотворение одним из программных высказываний Шауката, который видит красоту поэзии в нетривиальной реализации поэтического смысла в слове:

От мысли о жемчугах стала странницей (гариб) моя фантазия

                                                                                          (хийал-ам),

Между смыслом и словом пролегли тысячи фарсангов.

Под «мыслью о жемчугах» может пониматься как обдумывание замысла газели, сложение которой в персидской поэзии устойчиво ассоциировалось с нанизыванием жемчуга на нить, так и мысль о пролитых слезах, о которых идет речь в одном из бейтов, а еще, возможно, о феноменах красоты возлюбленной – капельках пота на лике красавицы или ее белоснежных зубах. Образная игра здесь построена на многозначности слова гариб, обозначающего и «странный, диковинный, редкий», и «странник, скиталец». Итак, благодаря замыслу поэта его творческая мысль, скитаясь, находит и сопрягает необычные, «странные», далекие смыслы (ма‘ни) и словесные выражения (лафз). Именно такое, соответствующее заявленному критерию смысловое и словесное построение бейта, в котором смысл сложно сопрягается с выражениеи, мы и находим в начале газели.

Среди газелей Шауката много таких, в которых мотивы поэтического творчества выходят за рамки финального бейта и прихотливо переплетаются с другими темам, образуя сложные ассоциации и удивительные картины, как в газели с радифом «бумага» (кагаз-ра), в котором они сопровождают образ любовного письма:

Вином раскрасил я лицо бумаги,

Языком пламени придал глянец цветам на бумаге.

Послал я свиток (тумар) своих горестей любимой,

Должны прямо по пламени бежать ноги бумаги.

Мир и люди его пришли в соответствие друг другу,

Словно нарисованные рыбы в море бумаги.

Свод небес обрушился от потока моих слез,

Одна капля влаги – камешек для вощения бумаги.

Шаукат, сборник моих записей (сафина) переполнился

                                                                                          прозой,

Кладовая набросков стихов – море бумаги[39].

В этой элегантной газели визуализирован процесс писания письма, но в ней читаются и намеки на горячие мольбы, содержащиеся в послании, и на традиционные для газели сценки ночного винопития при свече, и привычная гипербола – сель слез страдающего влюбленного, пролитых в разлуке. А кроме этого лексический набор (краска, глянец, цветы, свиток, рисунки на бумаге) дает нам целостный образ страницы рукописной книги, украшенной миниатюрой.

В других стихотворениях, становясь доминирующими в лирических переживаниях и размышлениях автора, мотивы авторской рефлексии переходят в жанровый регистр самовосхваления. Вот, к примеру, несколько бейтов газели, в которой эти мотивы выходят на первый план:

Каждая газель – розовый куст из сада разума для меня,

Разноцветные матла‘– это цветы в корзине для меня.

Нападки на меня из-за успеха моих стихов,

Выдающиеся мисра‘– рука, дающая отпор, для меня.

Перо моей мысли – стрела, разящая мой стон,

Омовение главы – зеркало, [полированное] войлоком

                                                                                          для меня…

Клевета людская превращает меня в признанного мастера —

Немалой милостью оказались завистники для меня.

Традиционные мотивы самовосхваления Шаукат облекает в изощренную словесную форму, однако основная мысль его в целом понятна – что бы ни происходило с поэтом, какие бы превратности судьбы ему ни выпадали, все превращается в источник его вдохновения и ведет его к славе. Если обратиться к другим высказываниям Шауката о поэтическом таланте, в них ярко проявляется характерная для индийского стиля тенденция переноса качеств совершенного слова в визуальный ряд. Приведем некоторые примеры такой визуализации, демонстрирующие неисчерпаемую фантазию автора:

Наше перо превратилось в фонтан изумрудной воды,

О, сколько слов зазеленело от быстроты его движения!

Или такой финальный бейт газели:

На ухе розы остался ожог от молнии слушания, Шаукат,

Когда все соловьи прониклись пылкостью моего напева.

Вот еще один блестящий пример:

С тех пор как я переписал алую тетрадь [кровавых] слез,

От красочных фантазий мой Диван стал похож

                                                                   на европейский дом.

А еще поэт говорит так:

Для нас замысел стихов – это прогулка в цветнике,

А [поиски] звучаний под цвет значений – собирание цветов.

И, наконец, вот эти строки:

Изящество – манера моего пера, приносящего всюду весну,

Прожилка [лепестка] розы – нить в переплете моего Дивана.

Фонтан с изумрудной