ответов на газели Хафиза. Они по установившейся традиции содержат не только упоминание имени предшественника, но и прямую цитату (тазмин) из стихотворения-образца, которую Саиб изящно вплетает в ткань своих стихов, нередко наделяя вторым смыслом. Этот возникающий подтекст можно истолковать как часть традиционного фахра в концовке газели:

Это и есть [ответ] на ту газель Хафиза, Саиб:

«Да не устыдится никто своего недостойного поступка!».

В газели Хафиза идет речь о том, что в сезон цветения роз герой устыдился данного им обета не пить вино, а в тексте стихотворения-отклика возникает второе значение цитаты, полное авторской самоиронии. Саиб намекает на то, что его «ответ» на газель великого Хафиза – разумеется, попытка с негодными средствами, но стыдиться этого не стоит. Высвечивается второй смысл и в концовке еще одной ответной газели. В макта‘ газели Хафиза читаем:

Скажи сопернику, чтобы не хвастал передо мной загадками

                                                                  и тонкими остротами,

У нашего пера тоже есть и язык, и красота слога.

Саиб цитирует последнюю строку стихотворения-образца и вновь переводит ее в регистр самовосхваления:

Саиб, это [ответ] на ту газель сладкоголосого Хафиза:

«У нашего пера тоже есть и язык, и красота слога».

Ирония и самоирония характерна для лирической тональности многих газелей Саиба, в том числе и при интерпретации некоторых традиционных любовно-мистических мотивов. В качестве примера можно привести начало одной из газелей, в которой поэт рассуждает об истинной сути самоотверженной любви:

Писать подруге письмо – чуждый [мне] обычай,

Письмо мотылька свече – это крылышко мотылька.

Облачиться в ихрам или повязать зуннар[31] – разницы нет,

Ведь лик твоего сердца повернут от Ка‘бы к капищу идолов.

Если твое сердце разбито на куски любовью, не сшивай его,

Ведь, разбившись, сердце становится гребнем для кудрей

                                                                                          подруги.

Ради молочного ручья изнурять топор, подобно Фархаду, —

Всего лишь одна из детских забав.

Образ детской игры, использованный для иронической интерпретации канонического мотива жертвенности в любви, выбран Саибом не случайно: мотивы, связанные с детством, встречаются в его поэзии в различных вариациях и, по всей видимости, являются одним из его нововведений. Интересно, что в традиционных сетованиях старости противопоставлены не юность с жаждой наслаждений, не любовные радости и опьянение жизнью, а детство с его чистотой, наивным весельем и непосредственностью:

Философский камень радости – земля страны детства,

Веселье – это игрушка с перекрестка детства.

В мире воздаяния на каждое вино есть похмелье,

Горечь жизни – это похмелье детства.

Во время листопада старости стали дырами бедствий

Все улыбки, которые мы расточали ранней весной детства.

Хотя пыль старости покрыла наши лица,

Сердце занято игрой в песочек, как в детстве.

Поседели волосы под гнетом небес – это выступило

Молоко, что я пил в пору детства.

Прошла жизнь, а ее заноза все еще в сердце,

Хотя быстро промелькнула весна детства.

Рефлективная поэзия Саиба существенно отличается от традиционной философско-дидактической лирики, в которой размышление неотделимо от поучения. Как отмечалось ранее, в поэзии XVII в., видимо, происходит частичное отделение рефлективных мотивов от сопутствующего наставления. Герой Саиба всматривается в окружающую реальность, задумывается над житейскими проблемами, как, например, в этой газели о старости:

О, сколько изменений внесла в мое существование старость!

Сон мой стал бессонницей, а во время бодрствования тянет

                                                                                               в сон.

Все частицы моего существа с ног до головы не обходятся

                                                                                          без боли,

Нет ни волоска на моем теле, что не согнулся бы

                                                                                   и не сгорбился.

Из приятных моментов, что были собраны и записаны

                                                                                       в сердце,

Ни одной записи не осталось, кроме памяти о днях юности…

Стал я туг на ухо, глаза утратили зоркость, язык заплетается,

Эти раковины лишились перлов, а мозг – пустой пузырь.

Ушла хватка из рук, словно опали осенние листья,

Шаг лишился упругости при ходьбе, ноги [все дольше]

                                                                              в стремени…

С тех пор как выпали зубы, рассыпались страницы сердца,

Разлетаются по ветру, словно книга без переплета.

Хотя утро старости – это не утро Судного дня,

Перед моими глазами в очках установлен размер счета.

Быструю поступь жизни нельзя замедлить,

Саиб, сколько можно краской в цвет смолы чернить

                                                                                свои волосы?!

Газель посвящена традиционной теме и по набору мотивов напоминает подобные стихотворения, созданные в форме касыд поэтами-классиками, сетовавшими на быстротечность юности. Однако Саиб гораздо более пристально, чем его предшественники, вглядывается в многообразные физиологические проявления наступающей старости и беспристрастно фиксирует их, рисуя портрет немощного старца, тогда как ранее такие приметы преклонного возраста, как поседевшие волосы или выпавшие зубы, скорее использовались как яркие одиночные эмблемы-символы. Газель практически лишена назидательной составляющей, лишь последние два бейта указывают на то, что главной задачей для себя поэт считает подведение жизненных итогов и принятие старости как неизбежного этапа земного существования.

В то же время лирический персонаж в газелях Саиба может размышлять над глобальными космогоническими и этическими проблемами, над взаимоотношениями человека и вселенной. Мировоззрение Саиба, базирующееся на основах доктринального суфизма, предстает как система универсальная, имеющая выход в области социального бытия и натурфилософских проблем. Стержнем художественно осмысленной картины мира в поэзии Саиба является концепция «единства Бытия» (вахдат ал-вуджуд) и исповедание единобожия (таухид). В Диване Саиба есть восемь газелей с радифом «един» (йаки-ст) и четыре с радифом «оба едины» (хар ду йаки-ст).

Концептуально значимым для Саиба, как и для других представителей поэзии индийского стиля, является преодоление узости, ограниченности натуры человека и обретение того состояния внутреннего мира, которое он вслед за некоторыми поэтами этой эпохи обозначает термином «широта натуры» (вус‘ат-и машраб). Можно предположить, что сумма свойств характера и обретенных знаний, осознаваемых как «широта натуры», в какой-то мере дополняет в поэзии XVI–XVII вв. представление о качествах «совершенного человека» (инсан ал-камил), закрепленное в классическом суфизме и суфийской литературе. Вот отрывок одной из газелей Саиба, в которой он раскрывает свой взгляд на это понятие:

В постижении Вселенной, о искатель Бога, не напрягай

                                                                                          крылья,

Если благодаря слову в руки попал кончик нити смысла —

                                                                                          довольно.

Широта натуры выгоняет тесноту из жилища,