Видите, слушайте меня: я ему сказал: не хочу молчать, а он про геологический переворот… глупости! Ну, освободите же изверга… он гимн запел, это потому, что ему легко! Всё равно что пьяная каналья загорланит, как «поехал Ванька в Питер», а я за две секунды радости отдал бы квадриллион квадриллионов. Не знаете вы меня! О, как это всё у вас глупо! [Достоевский 1972–1990, 15: 117–118].

В итоге Иван презрительно оценивает свой «Геологический переворот» как «глупо[сть]». В этой поэме он утверждал, что «надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге», и тогда «человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог» [Достоевский 1972–1990, 15: 83]. Вместо этого он принимает альтернативу — смирение, о котором шла речь в легенде, сочиненной им, когда ему было семнадцать лет: умерший атеист «из принципа» отказывается признавать «будущую жизнь», за что его обрекают на очистительное страдание: он должен пройти «во мраке квадриллион километров», чтобы добраться до «райских дверей», где ему «все простят» [Достоевский 1972–1990, 15: 78]. В знак протеста он лег и пролежал тысячу лет. Затем встал и отправился в далекий путь домой. Прибыв в рай и «не пробыв двух секунд, [он] воскликнул, что за эти две секунды не только квадриллион, но квадриллион квадриллионов пройти можно, да еще возвысив в квадриллионную степень! Словом, пропел „осанну“, да и пересолил» [Достоевский 1972–1990, 15: 79][277]. Теперь же Иван заявляет о своем желании совершить подобное искупительное путешествие: «…я за две секунды радости отдал бы квадриллион квадриллионов. Не знаете вы меня!» [Достоевский 1972–1990, 15: 118]. Иван больше не хочет «оставаться совсем один» [Достоевский 1972–1990, 15: 41], что так нравилось ему прежде. У него возникает острое желание, чтобы его знали другие, предполагающее кенотическое опустошение его самодостаточности. Как пишет Христос Яннарас,

Бог требует от экзистенциально отчужденного и по сути своей деградирующего человека усилий, пусть даже небольших, направленных на то, чтобы отвергнуть свою самодостаточность, противостоять ее импульсам и захотеть жить любящим и любимым. <…> Таков кенозис, осуществленный на практике вочеловечившимся Христом: акт избавления от всякого элемента личной автономии и самодостаточности и самореализации в жизни, наполненной любовью и тесного общения [Yannaras 1984: 52–53].

Здесь Иван делает «первый шаг» на пути кенозиса [Yannaras 1984: 52]. Подобно поющему свой «Гимн» Мите, он хочет отдать свою жизнь за другого, за Митю, своего невиновного брата: «Ну, берите же меня вместо него! Для чего же нибудь я пришел… Отчего, отчего это всё, что ни есть, так глупо!..» [Достоевский 1972–1990, 15: 118].

Поскольку духовное и физическое состояние Ивана подорвано, ему кажется, что все глупо. Однако с моей точки зрения Иван страдает не столько от мозгового расстройства, вызванного лихорадкой, сколько от переживаний из-за того, что Бог оказался сильнее его. Вспомним молитвенные размышления Алеши накануне вечером: «Бог, которому он [Иван] не верил, и правда его одолевали сердце, всё еще не хотевшее подчиниться» [Достоевский 1972–1990, 15: 89]. Подобно Августину в саду, Иван борется против правды Бога и постепенно принимает ее. Вспомним слова Мити: «…воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром» [Достоевский 1972–1990, 15: 30] (курсив мой. — П. К.). Из последних исполненных муки слов и криков Ивана читатель может понять, что этот герой переживает исцеляющий, восстанавливающий «гром», особенно когда слышит отголоски Евангелия от Луки, которыми завершается эта сцена.

«Медленно и как бы в задумчивости» оглядывая зал [Достоевский 1972–1990, 15: 118], Иван пытается взять себя в руки, собраться с мыслями. Он не ожидает, что судебный пристав схватит его за руку:

— Это что еще такое? — вскричал тот [Иван], вглядываясь в упор в лицо пристава, и вдруг, схватив его за плечи, яростно ударил об пол. Но стража уже подоспела, его схватили, и тут он завопил неистовым воплем. И всё время, пока его уносили, он вопил и выкрикивал что-то несвязное [Достоевский 1972–1990, 15: 118].

Виктор Террас отмечает, что «в оригинале „завопил неистовым воплем“ представляет собой явный пример использования языка Библии, заставляющий вспомнить о воплях одержимых, которых исцеляли Иисус и апостолы (см., напр.: Лк. 8:28, Деян. 8:7)» [Terras 2002: 410]. Исходя из этой переклички, мы можем рассматривать последний уход неистовствующего Ивана со сцены как случай экзорцизма, его начавшееся исцеление, а также как ответ на молитву Алеши и мольбу самого Ивана: «…дайте напиться, Христа ради!» [Достоевский 1972–1990, 15: 117]. Как и в случае Августина, свобода воли и благодать действуют здесь совместно. Бессвязные слова Ивана привели к кенотическому излиянию его прежней, дьявольской гордыни. В то же время его гордыня опустошается Богом благодаря целительному экзорцизму. Иван не «погибает в ненависти» окончательно. Постепенно он открывается для помощи других и помощи другим. Таким образом, он приближается к имитации кенозиса, олицетворяемого крестом. В то же время Ивана посещает — принося страдания, но в то же время исцеляя — тот, кто был распят на нем[278].

Как и очень многое в «Братьях Карамазовых», вопрос о будущем Ивана остается открытым. Слова Мити: «Он выздоровеет» [Достоевский 1972–1990, 15: 184] — находят отклик в душах читателей[279], однако похоже, что Алеша не столь уверен в таком исходе: «„И я тоже очень надеюсь, что он выздоровеет“, — тревожно заметил Алеша» [Достоевский 1972–1990, 15: 185]. В финале романа он сообщает школьникам, что Иван «лежит при смерти» [Достоевский 1972–1990, 15: 195]. Никто из присутствовавших в зале суда, даже Алеша, не понял, что происходит его исцеление. Они видят, как у молодого человека случается «расстройство в мозгу» [Достоевский 1972–1990, 15: 70], как он теряет рассудок, и это позволяет предполагать печальный исход. Многие читатели поступают именно так. Например, В. К. Кантор пишет: «Иван отождествляет себя со Смердяковым и правда покаяния оказывается бесовским фарсом, окончательно рядящим в убийцу Митю» [Кантор 1983: 125–126]. Исповедь Ивана влечет за собой зло — последующие показания Катерины, в которых она исступленно пытается защитить Ивана, предъявляя письмо, ложно уличающее в преступлении Дмитрия. Где же в этом сокрушении проявляются присутствие Бога и божественная благодать? Этот вопрос преследует Алешу: «Тут „земляная карамазовская сила“ <…> Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы — и того не знаю» [Достоевский 1972–1990, 14: 201]. Этот же вопрос мучает Ивана, когда он с гневом говорит о страданиях и смерти детей.

Впрочем, возможно, исповедь Ивана принесет плоды в масштабах «большого времени», если использовать выражение Бахтина, которое мы употребляли в главе третьей, говоря о Михаиле. Большое время не