является эквивалентом Ивановой концепции конечной гармонии, схождения параллельных линий, пирамидоподобного «здания», возведенного на слезах невинного ребенка. И Иван, и Алеша справедливо отвергли эту теодицею. Неевклидова теодицея Ивана, которую он выдает за «христианскую», оказывается слишком рациональной, самонадеянно утверждая, что страдание породит гармонию; она сводит «большое время» к формульным причинно-следственным связям. В романе есть место непостижимым реалиям настоящего чуда и тайны. Большое время «непредсказуемо и зачастую неожиданно» [Emerson 2004: 171]. Грэм Печи предполагает, что большое время способно разгадать «чудо» и установить «благодатный порядок, будущее, на которое не надеются и которого не страшатся, но которое предполагает наше завершение как смертных существ» [Pechey 2007: 151][280]. Большое время реализует посул, содержащийся в «Энхиридионе» Августина: Бог, «который в высочайшей степени благ, <…> так всемогущ, чтобы и зло обратить в добро» [Августин 2000: 8]. Это — «закон доброты», мимолетное впечатление о котором читатель получает в финальной сцене «Братьев Карамазовых», изображающей евхаристическое общение, основанное на памяти об умершем ребенке, о чем пойдет речь в следующей, заключительной главе. Восхождению читателя к созерцанию закона доброты всегда предшествует трудный спуск. В последнем романе Достоевского, выдержанном в христологических духе и форме, утверждается именно эта идея, столь памятно выраженная Блаженным Августином: «Спуститесь, чтобы подняться, и поднимайтесь к Богу» (4.12.19) [Августин 1991: 115].

Глава 7

Три дня Алеши в ноябре

После опыта о Кане, полученного Алешей в конце августа, мы вновь встречаемся с ним в начале ноября. Он явно возмужал — остался всей душой открыт для других и внимателен к ним, но сделался спокойнее, тверже и увереннее, невзирая на все печали и проблемы, в гуще которых он оказался. Кажется, он нашел ответ на тот мучительный вопрос, которым задавался три месяца назад: «Где Бог?» Мы уже видели, какую посредническую роль играет присутствие Алеши в отношениях между Иваном и Митей. В этой заключительной главе я внимательно рассмотрю его общение с детьми, особенно с двумя подростками, Колей и Лизой, и сосредоточусь на книге десятой и эпилоге романа.

Ближе к началу книги десятой Коля спрашивает, почему Алеша проводит время с детьми, когда его брат вот-вот предстанет перед судом [Достоевский 1972–1990, 14: 472]. Некоторые читатели задаются тем же вопросом: для чего понадобилось такое длинное отступление от основного сюжета? По правде говоря, я не могу представить себе симфоническое целое романа без музыки десятой книги. Робин Фойер Миллер называет ее своей «любимой в романе» [Miller 2008: 99], и, вероятно, я могу сказать то же самое о себе. В данном исследовании особое внимание уделяется образу Христа, который, как мы помним, тоже «преуспевал в премудрости и возрасте» (Лк. 2:52), когда был ребенком. Став взрослым, Иисус призывал детей приходить к Нему (Мф. 19:14) и указывал на них как на примеры для подражания: «…если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3). Присутствие детей укрепляет в добродетели надежды и вдохновляет нас сеять добрые семена, находясь рядом с ними. В своих последних словах Зосима подчеркивает:

Деток любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для очищения сердец наших <…>. Горе оскорбившему младенца. <…> Ты и не знал сего, а может быть, ты уже тем в него семя бросил дурное, и возрастет оно, пожалуй, а всё потому, что ты не уберегся пред дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе [Достоевский 1972–1990, 14: 289–290].

Достоевский остро сознавал свою ответственность перед детьми — и собственными, и представителями молодого поколения, которые, как он опасался, находятся под развращающим влиянием современных идей. Он находил время, чтобы общаться с ними и давать им советы даже тогда, когда изо всех сил старался завершить свой последний роман[281].

Неофрейдист Эрик Эриксен выделил восемь стадий жизни[282]. Переживаемая Алешей стадия интимности — в реальной жизни она растянулась бы на годы — может рассматриваться как символический процесс, описываемый в трех главах: в «Сговоре» с Лизой с тайным любовным письмом и целомудренным поцелуем, еще более явно — в «Луковке», где Алеша встречается с Грушенькой, и в «Кане» с экстатическими последствиями ее видения во сне. В известном смысле «Кана Галилейская» представляет свадебный пир самого Алеши, подобный встрече Иисуса с женщиной у колодца, которую некоторые считают аналогом «сцены обручения» (Ин. 4:1–42)[283]. Союз, однако, в конечном итоге заключается с Христом. На этой «свадьбе» отцу Зосиме принадлежит роль посредника: «А видишь ли солнце наше, видишь ли ты его?» [Достоевский 1972–1990, 14: 327] — спрашивает он непосредственно перед тем, как Алеша дает обет начать трудиться как «в миру <…> инок». В книге десятой мы видим Алешу берущимся за дело всерьез, наставляющим юношество и демонстрирующим признаки того, что Эриксон называет «продуктивностью» — даже тогда, когда увещевает братьев и их возлюбленных[284]. К ноябрю Алеша облачается в элегантную одежду. Однако именно теперь он кажется более всего похожим на духовное лицо, давшее обет безбрачия[285]. Судя по предисловию, у Достоевского были планы написать продолжение романа, и он представлял себе, как будут развиваться сложные отношения между Алешей и Лизой. Однако к финалу у нас есть основания полагать, что за пределы книжного переплета выйдут только две любовные линии — Дмитрия с Грушенькой и Ивана с Катериной. Куда бы ни отправился Дмитрий, Грушенька последует за ним, а рассказчик прямо говорит о «пламенной и безумной страсти» Ивана к Катерине Ивановне, «отразившейся потом на всей его жизни: это всё могло бы послужить канвой уже иного рассказа, другого романа, который и не знаю, предприму ли еще когда-нибудь» [Достоевский 1972–1990, 15: 48]. В этих строках читатели могут ощутить предчувствие Достоевским своей близкой смерти, но они дочитывают роман, имея все основания полагать, что пророчество Мити относительно Ивана сбудется — «он выздоровеет» [Достоевский 1972–1990, 15: 185].

Коля

Коля — типичный впечатлительный юноша времен Достоевского. Он во многом похож на Ивана, но в то же время сам по себе уникален: развитый, обаятельный, с богатым воображением, бунтарь, тиран, и при этом способный любить. Если воспользоваться терминологией Эриксона, он находится на стадии идентификации личности и поэтому особенно чувствителен к тому, как его воспринимают и оценивают другие. Он настойчиво стремится к тому, чтобы другие воспринимали его как умного, au courant{16} и смелого — даже когда он боится чужих взглядов, особенно взгляда Алеши, хорошего мнения которого жаждет. На любом этапе жизни принятие того факта, что другие нас видят, является жизненно важным для