вечно обуревал этот нестерпимый зуд. Сейчас ему не было дела ни до Омилии, ни до Веррана, ни до Олке… Ему хотелось одного: установить истину.

И, по счастью, он был в правильном месте.

Дубликаты записей о смертях препараторов хранились здесь же, в архивах их отдела.

Коридор за дверью архива длинный, шаги по деревянному полу разносятся гулко и звучно. Если Мем решит проверить его – хотя Ульму было трудно поверить, что даже приказ Олке может заставить её оторваться от любимого стола – или Вэл соберётся наконец присоединиться, он услышит заранее и успеет вернуться к папкам.

Отставив их в сторону, Ульм подтащил стремянку к стеллажу, на вершине которого, он знал, хранились нужные ему книги.

Как именно его убили Кьерки и Томмали? Ульм всё больше утверждался в мысли, что они действовали сообща. Один человек просто не мог бы провернуть всё это – убивать так быстро и жестоко, уходить от погони так легко. Но вот если убийца никогда не был один, если кто-то всегда помогал ему быть на шаг впереди…

Хольм, в отличие от убитых юношей, не был повинен ни в чём, кроме контрабанды… С точки зрений Кьерки и Томмали – безусловно, не слишком серьёзное преступление. А может, не преступление вовсе. Они, должно быть, убили его без особой охоты – может, поняв, что он слишком плохо умеет держать язык за зубами. Отравили? Подстерегли в тёмном переулке?

Унельм подтащил к столу нужную папку – в ней хранились подшитые одинаково равнодушной рукой смерти всех столичных препараторов за последний год. Он быстро долистал до нужного месяца, нетерпеливой рукой провёл по странице…

Вот он. Хольм Галт. Он и в самом деле погиб вскоре после того, как начались убийства. Но его смерть не удостоилась даже небольшой заметки в газете, потому что он не был знаменит – а в причинах его гибели не было ничего выдающегося.

Ястреб Хольм Галт погиб на охоте. В Стуже.

Ульм тихо ругнулся, отодвинул папку. В этом не было ни малейшего смысла. Неужели он и вправду погиб случайно, неужели это удачное для убийцы – или убийц – совпадение по времени было и вправду только совпадением?

Он не мог в это поверить. «Думай, думай».

Кто мог убить в ястреба в Стуже, на слое Души, недостижимом ни для кого, кроме…

Других ястребов.

Сидя здесь же, в архиве, или попивая кофе в кабаке напротив отдела, они с Олке, бывало, разбирали и такие дела. Непонятные смерти, причиной которых, судя по всему, не были ни снитиры, ни холод. Содружество препараторов крепко – но и ненависть бывает крепка.

Убийство ястребом ястреба там, в запредельном пространстве, недоступном чужим взорам, было практически невозможно доказать.

Ни Томмали, ни Кьерки не были ястребами. Они оба – охотники.

Но был и ещё один препаратор – тот самый, о котором он упорно старался не думать всё это время.

Унельм вдруг понял, что сжимает край стола слишком сильно – костяшки побелели, и больно стало пальцам.

Эрик Стром, знаменитый ястреб, был достаточно умен и силён, чтобы совершить все эти убийства. Кто знает, сколько возможностей таило в себе его тело, изменённое препаратами больше, чем у кого-либо иного?

Он, как и Кьерки, наверняка знал об обидах женщин из Гнезда. По словам Маркуса, Сорта отвергла Лери, когда тот пригласил её потанцевать на Летнем балу. Значит, уже знала о романе Миссе – и могла рассказать наставнику.

Гул в «Хладе» говорил, что Томмали не раз видели в компании знаменитого ястреба.

Олке подозревал Строма в контрабанде – значит, тот наверняка был знаком с Хольмом Галтом и мог купить у него глаза. И после того, как Галт начал слишком много болтать…

Эрик Стром мог убить другого ястреба в Стуже.

Ульм разжал наконец побелевшие пальцы.

Перед глазами стояло лицо Сорты – изменённое золотистым глазом и чёрной звездой, расплывшейся вокруг него, помеченное первыми шрамами. Он вспомнил, как увидел их со Стромом в Парящем порту. Как заботливо – и уверенно – ястреб накрыл охотницу своим плащом, прежде чем завести внутрь «Выше неба».

Они жили вместе, возможно, делили не только кров, но и постель. Именно Стром был рядом с Сортой, когда она в одночасье лишилась и матери, и сестёр. Он был для неё там, где Унельма – Унельма, разделившего с ней удивительное, яркое, горестное, полное приключений детство – не было.

Если он станет человеком, отправившим Строма в крепость, Сорта никогда не простит его.

Ульм потряс головой, отгоняя морок.

Если Стром и вправду совершил все эти чудовищные преступления – он опасен. Унельм должен защитить людей независимо от того, что об этом думает Иде Хальсон по прозвищу Сорта.

Унельм запустил руку в карман и вытащил на свет то маленькое устройство, что незаметно закрепил на его коже Магнус.

Явно произведённое из даров Стужи, скорее всего, созданное кем-то из подпольных экспериментаторов – иначе отдел Олке был бы в курсе настолько полезной технологии.

Крохотная лепёшка, по цвету и текстуре похожая на человеческую кожу. Они с Луделой, пока она ставила его на ноги, поэкспериментировали с тем, как работает эта штука. В отличие от хаарьей жёлчи, которая позволяла лишь подать о себе весть, эта вещь позволяла следить за тем, к кому окажется прикреплена, постоянно. Лудела, на запястье которой он её закрепил, выходила из дома за хлебом и молоком, и он чувствовал траекторию её движения так же явно, как запах лекарств в изголовье кровати или обжигающее движение эликсиров по венам.

– Никогда такой не видела, – подытожила Лудела, отдавая ему «следопыта», как они с Ульмом его нарекли. – Хорошо, что пока никто о них не знает – иначе, наверное, нас бы уже всех такими увешали.

Унельм мог лишь догадываться, насколько далеко простираются щупальца влияния Магнуса, но что-то подсказывало ему, что делиться «следопытами» он не планировал… Но этот один – в качестве «жеста доброй воли» – попал Ульму в руки. Всего один – одна попытка проверить свою догадку и убедиться наверняка.

– Я буду век тебе благодарна, Улли, – сказала Лудела, блестя подведёнными глазами, – правда. Но, судя по этой штуковине, ты связался с опасными людьми, чтобы мне помочь. – Она облизнула губы быстрым розовым язычком, и Унельм подумал, что только то, что он лежит перед ней в мазях и бинтах, а каждое движение причиняет ему боль, удерживает Луделу от того, чтобы начать выражать свою благодарность храбрецу, выручавшему её из беды в компании «опасных людей».

Он подумал об Омилии.