Брат с трудом оторвался от луны и перевёл полный серебристого света взгляд на меня:

– А почему?

– Что?

– Почему тебе не нравится Брианна?

Этот свет завораживал, тянул, обещал избавить от духоты и умыть свежей прохладой. Я приложила немалые усилия, чтобы отвлечься, уставилась на муравейник, рядом с которым угораздило присесть, из вредности колупнула, с досадой и виной наблюдая, как едва уснувшие труженики срываются с крохотного песочного склона, кажущегося им невероятно огромным, и скользят, падают. Вниз, вниз, вниз… Теряют то единственное, за что могли уцепиться, что считали незыблемым и самым крепким на свете.

– Просто ей не нравлюсь я.

Белен засмеялся. Беззаботно и легко, как мог только в детстве. Как мог только он:

– Это потому что она не считает тебя спасительницей всех ведьм и не преклоняется перед магией всесильного Равноденствия? Бри достаточно… своевольная девушка. И не любит правил, установленных кем-то другим.

– И конкуренции, видимо, тоже не любит, – мрачно исподлобья зыркнула я.

– Прости?

– Нет, ничего. Ночь сегодня душная.

– А по-моему, чудесная, – Белен встал, потянувшись до хруста костей, подставляя лицо прохладному бледному свету, зажмурился, как кот, ожидающий ласки. – Ты помнишь, как нас в детстве учили танцам?

Я помнила. Каждое мгновение, каждый шаг, лежащую на поясе и нелепо соскальзывающую, как я полагала, случайно, руку, напряжённо нахмуренный лоб и озабоченно считающего Белена: раз-два, поворот; три-четыре, нырок…

Помнила собственные алеющие смущением щёки и тонкие пальцы, так правильно, так спокойно лежащие в его ладони.

– Нет, – соврала я, сглотнув слюну.

– Неправда, – Белен пересёк лунный круг и склонился, предлагая опереться на локоть. – Это было не так давно, чтобы ты не вспомнила ни одного. Подаришь мне танец?

Я не хотела. Почти точно не хотела. Это всё проклятая луна, обжигающий прохладой свет и его глаза: обездвиживающие, искрящиеся серебром, обволакивающие какой-то непонятной, чужой, незнакомой, но такой нужной магией.

– Нет, – отказала я, когда моя ладонь уже легла в его, испещрённую шрамами и ожогами, которые я так хотела, но не могла вылечить.

Он дёрнул и поймал меня в объятия:

– Поздно, – прошептал, роняя на сгиб локтя и подставляя чарующему серебру.

Ноги скользили, взлетали, парили, жили своей, неподвластной мне жизнью, приминали расплакавшуюся росой траву. Глаза, губы, сплетающиеся пальцы: огонь и лёд, что жить не могут друг без друга, но не способны слиться, соединиться в единое целое, не причинив друг другу боли, не уничтожив, не погасив или растопив, не лишив всего живого, что есть внутри хотя бы одного из нас. Проклятая луна побеждала, холодным светом обнимая плечи, перебирая волосы, забираясь под одежду и в самую душу; жар гас, уступая первенство.

Шаг – поворот.

Шаг, шаг – рывок.

Уходил, смирялся, отдавался во власть успокаивающей прохлады, где не жжёт изнутри, не палит, не мучает то, что не способно ни вырваться, ни смириться с тюрьмой упрямого тела.

Сдаться. Отдаться. Не думать и поверить. Хотя бы раз…

Я с трудом вытолкнула из пересохшего горла:

– Прекрати…

– Что прекратить? – он почти позволил мне упасть, но вновь подхватил, оказавшись непозволительно близко.

– Я не хочу… Не хочу танцевать. Отпусти.

Он остановился, но и не подумал разжать ладонь. Почти с детской обидой нахмурился:

– Почему? Это же всего лишь танец.

– Ты знаешь, что нет.

– Я не сделаю тебе больно. Знаю, что напугал вечером. Нет мне прощения, – саркастично склонил голову брат, – но и ты меня чуть не убила, так что, считай, квиты.

Я попыталась вырваться. Белен обнимал осторожно, как хрупкую вазу, но так крепко, что освободиться, не сломав себе или ему хоть что-то, казалось невозможным.

– Это не смешно.

– Согласен. Конь тогда взбрыкнул и от страха меня скинул. Больно было.

Я сжала его ладонь в ответ и без страха, полными огня глазами заглянула в его – спокойные, как поверхность зимнего пруда:

– Белен, я бы хотела, правда, очень хотела бы снова любить тебя так же сильно, как в детстве. Но это было слишком давно. Слишком много ошибок, наших и чужих, сделано, слишком многое изменилось.

Ледяной ветер обдал ноги, сковывая, лишая возможности двинуться:

– И что же? Что изменилось, Вирке? Я стал другим человеком? Вдруг оказалось что, то, что мы испытываем – не странно, не неправильно. Что это – наша судьба, что мы предназначены друг другу. Почему мы не можем просто быть счастливы? Что нам мешает теперь?!

Он боялся меня отпустить. Действительно боялся. Наверное, думал, что, если будет держать достаточно крепко, я больше не убегу, не брошу его. Наверное, когда-то я тоже так думала.

– Ты стал другим человеком. И я тоже. Ты был замечательным братом когда-то, а я – не лучшей сестрой. Но этого хватало. А теперь… Я даже не знаю, кто мы теперь. И не хочу знать. Мне нравится та женщина, которой я становлюсь вдали от тебя. И я не собираюсь переставать ею быть.

Он зарылся лицом в мои волосы и глубоко зло задышал. Я уже не сопротивлялась: он сильнее. Что я сделаю? Могла лишь хлестать его словами, отталкивать честностью, уничтожать правдой.

– Мне всё равно. Вирке, мне плевать, останешься ли ты маленькой беззащитной девочкой или станешь женщиной, которая не нуждается в помощи. Я просто хочу быть рядом. Меня создали именно для этого. Мы оба всегда знали, чувствовали, что предназначены. Так зачем сопротивляться?

– Зачем?! Нашу судьбу решили за нас! Отобрали право выбора, указали единственный верный путь и приписали пару подвигов, которые нужно совершить в дороге. Тебе так не нравится Иона, жаждущая отправить нас спасать ведьм, потому что мы «должны», но ты безропотно принял то, что мы «должны» быть вместе?! Наша мать не зря скрыла правду. И, как бы я не злилась, как бы не сопротивлялась, но должна признать, что ты тоже поступил правильно, когда смолчал и отправил меня как можно дальше. Теперь я хотя бы умею сама принимать решения. А ты?

– А я не собираюсь никого слушать. Даже тебя. То, что я к тебе испытываю, – прекрасно. Это – настоящее. И я не стану отказываться от великого дара только потому, что он достался мне свыше, а не был взращён иным способом. Откуда ты знаешь, что каждая любовь на земле – это не воля богов? Чем тебя не устраивает именно наша? Отправить тебя в Карсе Игнис стало самым тяжёлым решением за мою жизнь. Я сходил с ума, Вирке. С того самого мгновения, как узнал правду, я годами сходил с ума по тебе, но не мог признаться! Если бы после смерти родителей, мы остались вдвоём… я бы не смог. Правда, не смог бы. Я был страстно влюблённым подростком, осознающим своё полное право на тебя. Мучился, изо всех сил пытался думать о ком-то другом, но так и не научился. Отослать тебя было правильно, но, поверь, каждое мгновение я жалел об этом.