В последнее время окончательно пришедший в упадок жилой комплекс вызывал горячие дебаты между активистами, боровшимися за сохранение Белого Здания как исторически ценного, девелоперов, порывавшихся его снести и построить что-то посовременнее на лакомом участке дорогой столичной земли, и жильцов, не знавших иного дома, кроме этого. Несколько месяцев назад доктор Нарунн читал ему вслух журнальную статью об авторе проекта Белого Здания Лу Бан Хапе, который, уступая только знаменитому Ванну Моливанну, стал провозвестником новой кхмерской архитектуры в период после завоевания независимости.

В 1949 году, говорилось в статье, Лу Бан Хап в числе других студентов отплыл на океанском лайнере из Сайгона в Марсель. В Париже многие его друзья увлеклись марксизмом, однако Лу Бан Хап под влиянием Ванна Моливанна, приехавшего во Францию несколькими годами ранее, выбрал иной вид революционного образования, поступив в Национальную высшую школу изящных искусств. Он стал последователем Ле Корбюзье, видного представителя модернизма. Если Маркс способом переустройства общества считал политическую мобилизацию, то Ле Корбюзье призывал к переосмыслению окружающей обстановки, структурирующей социальные отношения, и к отказу от украшательства ради математического порядка и гармонии. В статье цитировался отрывок из манифеста Ле Корбюзье «К архитектуре», переведенный на кхмерский: «У истоков сегодняшнего социального волнения лежит вопрос строительства: архитектура или революция?»

Ловивший каждое слово Старый Музыкант испытал ощущение дежавю, словно услышав давно забытый разговор. Спустя несколько дней ему наконец вспомнилось: «Музыка… или революция. Перед нами лежали две дороги, друг мой. Мы совершили чудовищную ошибку, но выбор есть всегда. Даже сейчас, даже здесь…»

Здесь – это в Слэк Даеке. Когда Тунь впервые понял, что они с Сохоном в соседних камерах, он с трудом поверил в такое совпадение, однако напомнил себе, что знакомых даже из разных провинций нередко сажают в одну тюрьму. Согласно брутальной логике Организации, зрелище пыток друга или любимого человека делает жертву куда разговорчивее и готовой признаться в любом преступлении. Почему же Тунь удивляется, что их пути пересеклись? В конце концов, в списке людей, которых он вовлек в этот кошмар, напротив имени Сохона он сделал пометку «знакомый знакомого».

Оказавшись в конце 1978 года в Слэк Даеке, Тунь и Сохон неожиданно подружились. Они и здесь сделали свой выбор, потому что в этой адской дыре, куда их, признанных врагов государства, бросили гнить, дружба была актом неповиновения, совместным саботажем, единственной призрачной возможностью спастись. Они украдкой пользовались каждым шансом поговорить, поскорбеть, повспоминать. Хотя они не видели друг друга через дощатую перегородку, но слышали стоны и крики, сдавленное дыхание, безмолвные мольбы к смерти поторопиться. Между ними возникла странная близость, словно боль, телесные страдания, обнажила сердце, как умеет только любовь. В этом смысле каждый из них узнал о другом столько, сколько мог вынести.

В марте 1974 года, в восьмой день рождения Сутиры, Сохон ушел в подполье. Они с Чаннарой обсуждали это несколько месяцев, решив, что празднование дня рождения станет превосходным прикрытием для отхода, а главное, докажет его преданность делу революции – иначе зачем бы отцу оставлять дочь в такой особенный день? Учитывая историю семьи Чаннары, привилегированное положение Советника и многолетнее пребывание в Америке, Сохон, по совету жены, должен был продемонстрировать свое революционное рвение, чтобы потом, очистившись от подозрений, вернуться за ней и Сутирой. Дело облегчила протекция выдающегося партийного интеллектуала, командующего Северной зоны товарища Куона, который, чуждый аскетизму типичного коммунистического руководителя, окружил себя атмосферой искусств и праздника. Именно любовь к искусству, особенно к музыке, сблизила их, и следующий год Сохон провел в лесных лагерях в освобожденной Северной зоне, сочиняя революционные песни, призванные разжигать боевой дух народных масс, и шлифуя свой художественный вкус в соответствии с доктриной партии. Он уже успел узнать, что искусство рождается не из вдохновения, а из крови и пота, из чаяний пролетариата. Артист – лишь оружие революции.

Через год, в марте, за неделю до девятого дня рождения Сутиры, Сохон, как и обещал, вернулся в Пномпень. В войне наступил перелом – повстанческая армия приближалась к столице. Американское и другие посольства готовились к эвакуации, падение старого режима было вопросом нескольких недель или даже дней, прежде чем новая, лучшая Камбоджа поднимется на смену прежней. А пока, объяснил жене Сохон, он не может рисковать попасть в плен, оставаясь в городе. Пусть он революционер, но он всего лишь гражданский специалист и вынужден прибегать к помощи военных товарищей, чтобы перейти через линию фронта. Он вернется, когда Пномпень освободят, и тогда Чаннара должна быть готова уйти с ним. Они уедут в Кампонгтям, в Северную зону, где будет их новый дом. Сутиру они возьмут с собой, но с остальными родственниками придется порвать. По силам ли Чаннаре такая жертва? Да, твердо ответила она. Под непрерывными обстрелами Сохон выбрался из осажденного города, оставив семью, как и в первый раз.

Столицу освободили через несколько недель, но, к своей растерянности, Сохон не смог вернуться – он получил приказ оставаться на месте. Объяснений не последовало, было лишь внушительное предупреждение: «Еще очень многое неясно, связи неустойчивы, многие союзы тщательно изучаются. Если ты сделаешь неверный шаг, мы не сможем гарантировать твоей безопасности, не говоря уже о семье и друзьях». Сохон ждал, цепляясь за призрачную надежду, что Чаннара все помнит и попытается приехать к нему, каким-то образом забрав и Сутиру. Прошел месяц, второй, третий… К концу 1975 года Сохон впервые получил известие о своей участи: он направляется в отдаленный трудовой лагерь в верховьях Кампонгтхома, а его членство в партии аннулировано. Сочувственно относившийся к нему товарищ посоветовал не обращаться за помощью к знакомым руководителям, так как они сами могут быть неизвестно в чем замешаны и обвинены, а воспользоваться возможностью и исчезнуть, отправившись, как приказано, в Кампонгтхом, и переждать, пока партия очистит свои ряды от предателей. Так Сохон и сделал – исчез, боясь, что, оставшись в Кампонгтяме, не удержится и встретится со своей семьей, поставив их жизнь под угрозу. Конечно же, партия во всем разберется, и скоро все уляжется.

Чистки продолжались без перерывов – не успевала закончиться одна кампания, как начиналась другая. Предполагаемые враги множились, как вши, выявлялись все новые запутанные сети таинственных связей. Товарищ Куон бесследно исчез – его зона ответственности была поделена и передана под командование других. Выступления, последовавшие после его исчезновения, позволили предположить, что он попал под подозрение у партийного руководства.

В Кампонгтхоме Сохон уже не был музыкантом и композитором – его назначили мастером музыкальных инструментов, что было гораздо скромнее, почти как плотник. Это причислило его к рабочему классу и обеспечило безопасность. Когда Сохон не копал оросительные каналы и не вырубал бамбуковые леса под новые рисовые поля, он делал инструменты для деревенского революционного ансамбля. Это обеспечивало ему одобрительный кивок от местного начальства, а самые щедрые потихоньку совали ему лишний паек риса, кусочек пальмового сахара, початок кукурузы. Как и большинство камбоджийцев, Сохон голодал, но изредка перепадавшие крохи новостей поддерживали в нем надежду, что семья жива, и заставляли не опускать руки. Даже сны подпитывали эту надежду, давая силы терпеть: стоило Сохону закрыть глаза, как он видел Чаннару, Сутиру, тестя с тещей, Амару, и все удивительно реальные… Они были его единственной семьей – другой Сохон не знал. Рано осиротев, он попал в Ват Нагару и обрел покровителя в лице самого видного прихожанина. Впервые le Conseiller обратил на Сохона внимание, привлеченный лиризмом его заупокойных распевов, а позже – глубокомысленными рассуждениями о дхарме применительно к равенству и социальной справедливости. По просьбе настоятеля Советник взял на себя все расходы на образование, обеспечив Сохону возможность учиться не только в Камбодже, но и за границей. Острый ум юноши вызывал уважение сверстников, но грант королевского правительства на учебу в Америке ему достался исключительно благодаря связям Советника. Сохон был всем обязан le Conseiller, и когда маститый дипломат снизошел к его просьбе и отдал за него Чаннару, молодой человек начал считать себя баловнем судьбы. Друзья семьи давно предвидели этот союз – в Камбодже у богатых папаш в обычае было принимать в свой клан многообещающих юношей и готовить из них женихов для дочерей, но Сохону происходящее казалось настоящим чудом.