Котов, надевший полковничью форму, вышел на лужайку, взял на руки внука.

– Давай, Миш, снимай. Пусть Мася, – дед теперь звал внука «Масей», забыв прозвище «злодей», – запомнит, какой у него был дед! – Лицо деда светилось счастьем, а сидящий на его руках внук, укутанный в байковое одеяло, смотрел куда-то вдаль из-под съехавшего на бок чепчика.

Таня тем временем доучивалась в Московской консерватории. После кончины Льва Оборина ее педагогом стал Евгений Малинин – ученик Нейгауза, но Алка фыркала, что Малинин – конъюнктурщик, заставляет Таню чрезмерно увлекаться дешевыми концертными эффектами, а вот как бы не утратить глубину Льва Оборина… Алка умела мастерски насыпать соль на раны самым дорогим и близким людям.

Пикайзенов, правда, ее соль особо не травмировала. Виктор в разговоры сестер не вникал, а Ирка в силу своего доброго нрава на шпильки сестры давно не обращала внимания. Это она так… любя. Алка же искренне рада, что Танюшка – всего в шестнадцать! – стала лауреатом конкурса Шопена, конкурса особенно трудного, на котором жюри традиционно дискриминировало русских исполнителей. Это была серьезная заявка на блестящую карьеру.

Таня видела себя не только на сцене ведущих концертных залов мира, но и – непременно – утонченной красавицей: известно же, что все пианистки, сидящие годами скрюченными за роялем, страшные уродки. Она поставила себе целью приобрести гладкую просвечивающую кожу лица – как и Гуля, она с детства была склонна к диатезу – и тонкий стан. Сев на голодную диету, питалась сельдереем, петрушкой, огурцами и морковью, изредка творогом или рыбой.

Ирка не считала возможным препятствовать дочери, только тревожилась, что та подорвет обмен веществ. Алочка протестовала более доступными для Таниного понимания способами: после голодной диеты вес набирается быстрее и больше, чем раньше. Танькино упрямство было ее способом борьбы за право собственного выбора. Хотя бы в поедании петрушки.

В итоге накануне отлета на конкурс в Швейцарию у Танюшки приключился приступ почечной колики. Ясно, что от многомесячного питания петрушкой, чрезмерно богатой минеральными солями. Ирка и Алка по телефону решали, можно ли ей в таком состоянии лететь и сможет ли она выйти на сцену, Решили, что сможет, точнее – обязана. Тане сделали новокаиновую блокаду, накачали антибиотиками и посадили в самолет.

На сцену Танюшка вышла, но конкурс провалила. Стала готовиться к следующему – имени королевы Елизаветы в Брюсселе, – но не прошла отбор. Потом не совсем удачно выступила на следующем. Ирка горевала, что после провала в Швейцарии у Тани произошел надлом.

Конечно, надлом произошел, разве кому-нибудь дано бестрепетно перешагнуть через неудачу, обесценившую месяцы забвения себя, красок мира, месяцы непрерывной работы мысли, души, рук? Но ведь можно идти дальше, забыть неудачу, вновь отрешаться от настоящего и жить будущей победой. Не многим дано понять, что жизнь – это лишь здесь и сейчас. Едва ли и восемнадцатилетней Тане было дано это понять, но она задумалась о том, нужны ли ей конкурсы, к которым ее готовили с младенчества, и решила, что скорее не нужны. Не хочет она, как отец, исступленно готовиться к ним, не хочет весь день переживать этих сводящих с ума приступов страха перед выходом на сцену на глаза жюри. Не было в ней азарта конкуренции, по крайней мере, его не было в такой степени, чтобы подчинить жизнь завоеванию признания. Таня играла поистине блестяще, звучание рояля под ее пальцами ошеломляло знатоков. Шопен, Чайковский, Шуберт, Лист – все самые сложные пьесы, требовавшие виртуозного исполнения и тонкой легкости. Но драться за карьеру она не хотела или не могла. Ей нравилось концертировать, но ей не претили вторые роли, ей было уютно в тени мощной славы отца. С радостью она все чаще и чаще выступала только с ним. Виктор Пикайзен выбирал для камерных концертов сонаты для скрипки и фортепиано, переложения скрипичных концертов для этих инструментов, чтобы не превращать дочь в аккомпаниатора. А Таня блестяще заменяла целый оркестр, извлекая из рояля все оттенки партий самых разных инструментов.

Мальчики Таню интересовали, но далеко не так, как сестру. Таня не без удовольствия втянулась в Гулин кружок выпускников «зарубежки», приятелей Вардуля, которых Гуля считала собственными, ибо знала их еще со времен преферанса на втором футбольном поле, и они приходили к ней на вечеринки ради нее, а не ради Вардуля. Гуля приглашала гостей почти каждую неделю: у замужней дамы должен был быть свой салон. И сестра-пианистка придется в нем как нельзя более кстати, и они сблизятся, все одно к одному.

«Какие яркие, красивые картинки, – Лена Котова перелистывала журналы в спецхране библиотеки на Профсоюзной. – Яхта, а вот замок… А это что за машина? Написано BMW. Это что, сокращение? Это, ясное дело, Париж, вон, Эйфелева башня. А это что, Африка? Бамбуковые тенты и пляжи. А вот и надпись под картинкой – это Мадагаскар». С осени родители взяли-таки няню, и теперь Лена три дня в неделю писала диссертацию в библиотеке ИНИОНа[3], заменившей ей, ее новому кружку и приятелям их приятелей сачкодром корпуса гумфаков МГУ в качестве места всеобщей тусовки. Все аспиранты гуманитарных факультетов ошивались там. Писали или делали вид, что писали диссертации, по полдня проводя в курилке, где травили анекдоты и даже играли в шарады.

Ленина диссертация писалась легко и быстро: подумаешь, каких-то двести страниц компиляции, работы на полгода. В библиотеке журналы по современной экономике и политике можно было получить только в «спецхране», куда пускали лишь аспирантов и научных сотрудников. Лена листала The Economist, Der Spiegel, Far Eastern Economic Review, находила нужные статьи, выписывала цифры и цитаты, снова листала журналы…

В каждом журнале были рекламные страницы. Это с них на Лену смотрели машины, яхты, курорты… «Этого ничего нет. Это просто картинки. Если верить, что это существует, но тебе этого увидеть не дано никогда, то можно сойти с ума. Этого ничего нет». Лена убеждала себя в том, что этого ничего в реальности не существует. По крайней мере для нее. Ее, дочь полковника, размещающего шахты ядерных ракет по всему Союзу, за границу не пустят никогда. «Что есть реальность? Не более, чем относительность», – повторяла она себе.

Ее мужа вызвали к ректору МГУ, предложили годичную стажировку в ФРГ и после этого работу в торгпредстве на три года – папа Вардуль задействовал-таки свои связи. Условием поставили защиту диссертацию в срок, то есть за год. Лена умоляла мужа писать быстрее, по ночам печатала его рукописи, поскольку денег на машинистку не было и быть не могло. Муж твердил, что все должно вылежаться, диссертация – это фундаментальный труд, и тема сложнейшая, «Интеграция рабочего класса в систему государственно-монополистического капитализма в ФРГ». Лена не понимала, как можно профукать трехлетнюю командировку в ФРГ из-за какого-то рабочего класса.

Два друга Вардуля – Злобин и Бутлицкий – поддерживали Колю в творческом отношении к рукописи. Злобин, не защитившись, распределился в Университет имени Патриса Лумумбы, получал при отсутствии степени копейки, но совершенно не горевал по этому поводу. Зато, несмотря на наличие жены и двухлетнего сына, он встретил на работе истинную любовь – девушку с экзотическими внешними данными и происхождением – Ирину Хакамаду. Страсть поглотила их обоих, каждый затеял развод… Жена Злобина, сидевшая со второго курса в академке с ребенком, для которой муж был смыслом жизни и единственной реальностью, узнав это, совершила непоправимое – шагнула с балкона девятого этажа.