нему домой или в Заходское, к Владлену, а там будь что будет, но Лёня появился сам, на следующее утро, на лекции. Как обычно, тотчас оказался в кругу компании, как ни в чём не бывало подмигнул Асе, и она чуть было не ринулась к нему, но сдержала себя, лишь коротко улыбнувшись в ответ.

На лекции сел рядом с нею, что-то писал в новой с иголочки тетради, на Асю не смотрел. На перемене сказал, глянув ей в лицо: — Надо поговорить…

— О чём? — выдохнула Ася, ловя и не поймав сердце, упавшее от какого-то холодного предчувствия.

— Так…

— Сейчас? — спросила Ася, не в силах ждать.

Он кивнул и, встав, направился к выходу, вниз по ступенькам амфитеатра аудитории, не оглядываясь на неё. Она пошла следом, словно приговорённая, пытаясь убедить себя, что он просто хочет чем-то поделиться с нею.

Лёня предложил зайти в Блинную на Садовой. Отстояли очередь, перекидываясь короткими ничего не значащими фразами, заняли столик в углу. Есть Асе не хотелось совсем, желудок сдавило каким-то спазмом.

— Ася, — сказал Лёня, рассматривая свою порцию. — Я пригласил тебя…

— … с тем, чтобы сообщить пренеприятное известие… — невольно продолжила она.

Он улыбнулся, так беспечно, что у неё отлегло от сердца.

— Ну вот видишь, всё просто. Давай съедим эти блины, чокнемся чаем и… все будет хорошо! — сказал Лёня.

— Давай… — ответила Ася, берясь за вилку. — Но ты хотел о чём-то поговорить.

— Как раз об этом. Думал, будешь… гм… переживать, но всё же норм, да?

— Что? О чём переживать?

— Асенька, нам было хорошо, погуляли и… зачем всё это затягивать?

— Лёня, ты… ты… хочешь…

Вероятно, Ася так изменилась в лице, что он перестал улыбаться, положил вилку, которой было нацелился на блин.

— Ну, ты что? Я же раздолбай, не стою того, чтобы переживать.

— Лёня… но, как, почему? — спрашивала Ася, с трудом выговаривая слова. В горле пересохло, а сердце, не выдержавшее таких резких переходов от беспокойства к покою и вновь к отчаянию, просто-напросто исчезло совсем, перестало биться. Краска жаром ударила ей в лицо.

— Как… почему… — с какой-то злостью повторил он. — Будь проще, а то вдруг поженимся… а зачем?

— Так ты боишься, что я за тебя замуж хочу? — прошептала она. — Да, я хочу, хочу за тебя замуж… хотела, пять минут назад, а теперь уже не хочу!

— Вот видишь, как здорово. И не надо хотеть. На фига тебе это.

— Лёня… я же ни слова не говорила о замужестве, это ты сам придумал. У тебя кто-то есть?

— Если тебе будет легче от этого, то нет. Всё, давай, завязываем это дело. Только спокойно, спокойно, без слёз… я не тот человек, который тебе нужен… Парней на свете много, найдешь себе другого… не такого раздолбая как я…

— Я и не собираюсь плакать, — Асин голос охрип, осел, но обрел силу к концу фразы. — И другого найду!

Не договорив, она вскочила, обидные горькие злые слова рвались из неё, словно селевой поток, она захлебнулась ими, задохнулась и, схватив в слепом порыве тарелку, грохнула ею о стол. Тарелка обиженно подпрыгнула, расколовшись пополам, растеряв блины и сметану по деревянной столешнице. Посетители дружно обернулись в их сторону. Такое с Асей случалось редко, с лихвой хватило бы и пальцев одной руки, чтобы сосчитать — в последний раз в десятом классе, когда от обиды на тётушку разбила на кухне чашку, бросив её на пол — потом раскаивалась и просила прощения.

Она не плакала, потому что не было слёз. И откуда бы они взялись, если внутри звенела пустота, в которой ничего не могло возникнуть. Хотя, по законам мироздания, природа не терпит пустоты, и заполняет её, иногда полезными вещами, а иногда — весьма вредными. В Асином случае срабатывало последнее — смирение и умение принимать и держать удар дано очень немногим, и, конечно, не девушке двадцати с небольшим.

Задохнувшись его словами, она бродила по улицам и отчаянно придумывала, что должна была сказать в ответ, как повести себя. Конечно, не следовало швыряться тарелками, демонстрируя, насколько больно её ударили слова, сказанные этим вечно игривым весёлым тоном. Затем она стала укорять себя, что не прислушалась к предостережениям подруг о легкомыслии Лёни; думала о Ларисе, о Татьяне из Ломоносова, о Лене Конде, о своей наивности и глупости, о том, что Лёня просто- напросто развлекался с нею, как с другими, и нужно быть полной дурой, чтобы возомнить, что он выбрал, выделил её, как особенную. С какой-такой стати? Разве она сравнится с красоткой Кондой или с веселой фигуристой Лариской? Она вспоминала их встречи, дни, вечера и ночи, минута за минутой, и от этого пустота внутри закручивалась таким спазмом, что хотелось кричать.

Дальше возник вопрос: почему? Что случилось? Всё было хорошо, даже очень хорошо, и она, кажется, начала понимать и видеть Леню с иной стороны, как вдруг, словно полоснув ножом, он отсёк ее от себя. Не просто расстался, а именно отсёк, ножом по живому.

Она плохо помнила, где и как провела этот день, который потом мысленно стала называть блинным, а назавтра никуда не пошла, лежала в кровати до трёх часов, благо, что была одна — новоиспечённая семья Утюговых плотно застряла на съёмной квартире, наслаждаясь медовым месяцем, и Асе досталось личное пространство, чтобы провести свой месяц, дегтярный. Так она прожила два дня — не реагировала на сигналы извне, ничего не ела, но на третий, с утра взглянув на себя в зеркало, ужаснулась и решила, что умирать пока рано, что надо жить даже с тем гвоздем, что застрял где-то в груди, словно вколоченный по шляпку. Ася отыскала в тумбочке едва начатый флакон дефицитного болгарского шампуня «Роза», который хранила для особых случаев, собрала банные принадлежности, полотенце и бельё, и отправилась в Посадские бани, постаравшись выбраться из общежития так, чтобы никого не встретить или, на худой конец, до минимума сократить количество попавшихся на пути знакомых. К её удаче общага была гулко пуста — те, кто не добрался до лекций, досыпали бессонную ночь или ушли в иных направлениях. В бане в этот утренний час было столь же пусто, Ася купила в кассе десятикопеечный билет, поднялась по широкой мраморной лестнице наверх, в душевые. Долго стояла под душем, закрыв глаза, слушая шум воды, наслаждаясь теплым ливнем, стекающим по волосам и телу. Густо мылила голову, дыша розовым ароматом, натиралась мочалкой, упорно, до боли, словно смывая себя прежнюю, до новой, ещё неизвестной, но уже другой. «Вместо мудрости опытность — пресное, не