удивления у матери.

— Куда они, бумажки-то, — ругается она, — названье одно, что деньги…

Хожу на работу. Дорогой прислушиваюсь, как мерзлая картошка булькает в животе, наполненном водой.

* * *

Газеты пишут о беспорядках в Питере.

— Немецкие шпеоны орудуют, — говорит лавочник.

— Шпеоны? — передразнивает Евдоха. — Небось как станет кишка за кишкой гоняться, так почище шпеона заорудуешь.

— То исть? — щурится лавочник. — Как же это я должен понять тебя?

— Как знаешь, так и понимай.

— Смутьян ты, Евдоха… О, господи! — мелко крестится лавочник.

* * *

— Зачем она, эта война проклятая?

— Всю Расею испохабили.

— Немцу хорошо воевать. У немца машина, а русский голой пузой лезет.

— Денег-то сколько тратится. Собрать бы такие суммы в одну кучу, так всем бы всего по горло хватило.

— Истребляют народ только — вот тебе и война.

— Дрались бы цари промеж собой, а при чем тут народ? Мы-то за что мучаемся?

— Как собаки народы склещелись. И кто только разливать будет?

— Генералам чины да ордена, а матерям слезы. Офицеру награда, женам — вдовство.

— Эх, был бы я царь, созвал бы я все народы…

— Ну, ну, ты. Царь. Попривяжи язык-то свой…

— Только и жизнь австриякам пленным.

Каждый раз, возвращаясь с работы, я прохожу мимо ресторана «Альпийская роза». Веселый шум и музыка вырываются из дверей. Сквозь стекла окон я вижу голубые мундиры австрийских офицеров. Они проводят дни в веселых беседах, уничтожая слоеные пирожки, кофе, сливки, бисквиты, пирожные.

— Вот дьявол, — качает головою дядя Вася, — денег у них прямо не протолкнешься.

Тут же, за соседними столиками, сидят русские офицеры. Они угощают австрийских офицеров, рассказывают им что-то веселое.

— Тьфу, — плюет озлобленно дядя Вася, — до чего ж это похабно все. Чистая комедия.

* * *

Я заболел. Седой врач, осматривая меня, ворчит, дергает скулой, хмурится.

— Что у меня?

Врач смотрит поверх очков, точно козел, приготовившийся бодаться.

— Рабочий?

— Рабочий.

— Бросить надо работать. Газетами торгуй… о победоносной армии… Впрочем, подожди…

Он садится за стол, берет в руки перо.

— Ляжешь в больницу недели на две… Все равно уж теперь…

* * *

В больнице я пролежал больше месяца.

Вышел на улицу — не узнать города.

Грязь. Снег лежит горами. Всюду очереди. Многие магазины закрыты на замок. Люди хмуры. Солдаты проходят мимо без песен. Резкая дробь барабанов раскатывается железным горохом.

Холодно.

Неприветливо.

Тоскливо.

Дома у нас сидит дядя Вася. Он молча здоровается со мной, спрашивает о здоровье и, не ожидая моего ответа, говорит:

— Довоевались. Докатились до кромки, едрена корень.

Отец искоса глядит на меня, что-то хочет сказать, но, махнув рукой, повертывается к дяде Васе.

Отец осунулся, оброс бородой, выглядит растерянным, жалким.

— Повеситься… только и остается… Работать-то ты не ходи, — обращается он ко мне, — все равно уж теперь… Бастует завод…

Вечером приходит Финогенов. Он возбужден, говорит быстро, будто горохом сыплет.

— Вот дела-то, а? — кричит Финогенов, переступив порог. — Ну, и наслушался я… И дьявол его знает, откуда появился такой. Маленький, плюгавый, нос вроде пуговицы от портков, а говорит… как река течет. Ага, Ян! Выздоровел уже? С места не сойти… Будто ноги приклеил к полу своим разговором…

— Да ты о чем?

— А про собранье… Кругом заперлись, а полиция барабанится, так не поверишь, все ходуном ходит. Ну и говори-и-ит. Безо всякого. Чешет и чешет. Война, говорит, толстопузым нужна. На народных, грит, костях капиталы наживают. Всего не запомнил, но о… Скажу прямо, будто налил он меня разговором. Каждой косточкой чувствую теперь…

— Америку открыл, — ворчит дядя Вася, — это и без него знаем, что богачи из-за прибылей передрались. Ты бы новенькое что сказал.

— Дык… Вот ведь язык-то у меня деревянный… Конечно, новое он говорил, только рассказать не умею этого.

— Пустое дело, — почесывается отец, — поговорят, поговорят, да опять за старое возьмутся. Первый раз, что ли?

Лавочник встречает меня усмешечкой:

— В шпеоны записался?

— В какие шпеоны?

— Не работаешь, говорю?

— Бастуем!

— Нашли время…

Подумав немного, лавочник спрашивает:

— Чего не поделили опять?

— Там уж знают чего.

— То-то, что знаете… О, господи, владыко живота моего. Совсем народ очумел… Дурьи вы головы. Бараньи. Предателей родины слушаете. Ну, вот они и подведут вас к точке.

Я молчу.

— Шпеон-то, он знает свою линию. Он заберется к вам на горб. Дождетесь.

* * *

Пропало разменное серебро.

Вместо мелкой разменной монеты выпущены почтовые марки.

Фунт хлеба стоит 10 коп., фунт мяса — 1 р. 50 к., сапоги — 80 рублей, галоши — 10 рублей, костюм — 200 руб., воз дров — 100 руб.

В начале войны хороший костюм стоил 30 рублей, воз дров — 6 руб., галоши — 2 руб., фунт мяса — 20 коп., сапоги — 5–6 руб.

Завод не работает, и я не работаю. Заработок отца и матери сильно упал. В квартире — собачий холод. На столе — картошка и хлеб. Комод и швейная машина уплыли.

* * *

Поезда не ходят. Вокзал забит военными эшелонами.

— Рушится Расея! — кричат в трактирах.

— Все пропало.

— Довели, язви их душу.

Военные гуляют до утра. Пьяные офицеры устраивают скандалы.

В темных улицах раздевают и грабят прохожих. Газеты сообщают о нападениях на квартиры. Злобные метели бушуют над городом.

Холодно.

Погано.

* * *

От голода, от мерзлой картошки тело покрылось чирьями. Болят руки и ноги. Лежу, закутавшись в отцовское рваное пальто. Дыханьем согреваю посиневшие от холода руки.

* * *

Февраль.

Улицы живут тревожной жизнью.

Бабы разбивают булочные.

На углах появились усиленные наряды.

* * *

Просыпаюсь от трескотни.

— Что это?

— Лежи, лежи, — говорит мать.

Она испугана. В глазах тревога. Перебегая от стола к печке, она хватает все, что попадется под руку, прячет под печку. А за окном, высоко вверху, будто кто-то на большущей швейной машине строчит.

Во дворе неистово кричат. Слышен тяжелый топот ног.

Я подбегаю к окну.

— Да лежи ты, — оттаскивает меня мать от окна.

Но я отталкиваю ее и, повинуясь непреодолимой силе, быстро одеваюсь.

— Куда?

— Уйди.

* * *

Двор полон солдат и штатских. Подняв винтовки вверх, они стреляют по крыше, кричат, размахивают руками.

— Стой! Стой!

Огромного роста солдат, в расстегнутой шинели, размахивает винтовкой, точно дубиной, хватает всех за руки:

— Стой, дьяволы.

От страшного крика его лицо побагровело, на носу, несмотря на мороз, висят капли пота.

— Да стойте ж, черти сумасшедшие.

Он залезает на ящик, кричит, подняв голову вверх:

— Эй, вы…

Наступает тишина.

— Эй, на крыше!

Я вижу, как из чердачного окна осторожно высовывается околыш черной фуражки, затем под фуражкой появляется