толстая красная морда с испуганными глазами.

— Эй, городовой, — кричит огромный солдат, — вылазь, вылазь, не бойся.

Помертвевшее от страха лицо городового смотрит вниз.

— Кончай сраженье, — кричит солдат, — тащи сюда пулеметы.

Городовой беззвучно шевелит побледневшими губами.

— Слезай, говорю. Не тронем. Наша взяла. Николашку вашего под задницу коленом. Даем две минуты. Не слезете — с голоду подохнете там. Все равно не выпустим.

Городовой скрывается. Наступает тишина. Затаив дыханье, все смотрят вверх.

— Совещаются! — шепчет кто-то рядом со мной.

— Торопись, — кричит солдат, — некогда нам с вами вожжаться.

Из чердачного окна вытягивается рука с белым платком.

Я кидаюсь к черной лестнице и, тяжело дыша, бегу, вместе со всеми, прыгая через ступень.

Навстречу нам, держась друг за друга, спускаются бледные городовые.

Толпа окружает городовых кольцом.

— Царя вам надо?

Городовые молчат.

Евдоха, с перекошенным злобой лицом, наскакивает на самого толстого.

— Что? Крови нашей мало попили? Кровопийцы!

— Порешить их! — кричит мастеровой низенького роста.

— Чего миндали разводить? Бей стервецов!

Неожиданно перед толпой появляется Храпач. Высоко приподняв руки вверх, он загораживает городовых спиной.

— Братцы вы мои! — плачущим голосом блеет Храпач. — Образумьтесь. Такой светлый день, а вы задумали убивство. Нехорошо, братцы, выходит это. Чем они виноваты? Такие же темные пешки, как мы.

— А ребра ломать в участке не темные?

— Эх, Евдоха, Евдоха. Да, ить, клопы кусают не потому, что злы, а потому, что питаться им надо.

— Брось, товарищи! — подходит к толпе солдат, волоча на плече пулемет. — Раз дали слово — стало быть, держись. Не имеем права слова нарушить.

— Пусть, выходит.

— И пускать не пустим. Передадим революционной власти, а там видно будет.

* * *

Мартовский день серый, пушистые снежинки, тихо кружась, падают на землю. Теплый ветер дует навстречу. Под ветром колышутся знамена.

Солнца нет, но у всех такие солнечные, радостные лица, что кажется, будто каждый несет на своих плечах горячее и молодое солнце.

Крики, смех, оркестры и «Марсельеза» наполняют улицы и город. На груди у всех краснеют пышные банты. Красные ленты в петлицах, красное за тульями шляп, на шее, на рукавах, на фуражках. Улицы похожи на буйные поля красного мака. Пасхальный звон колоколов гудит над головами. А толпы народа идут и идут, заполняя и улицы и тротуары.

На углах грузовики. Студенты, в шинелях нараспашку, размахивают фуражками.

— …обода, равенство и братство.

— Ур-р-ра!..

— …и…а…ская революция.

— Ур-р-ра!..

Хлопают форточки. Возбужденные лица высовываются наружу и, краснея от натуги, кричат:

— Ур-р-ра!..

Без фуражек, без пальто выбегают из ворот взлохмаченные люди, широко раскинув руки, падают, точно в летнюю речную прохладу, в кричащую толпу, обнимая незнакомых, бормоча со слезами на глазах:

— Христос воскрес!

— Праздник-то какой.

Я иду рядом с отцом и матерью. Она улыбается сквозь слезы и пытается петь. Отец высоко поднял голову, посматривая по сторонам веселыми глазами.

Глядя на плачущих от радости людей, я чувствую, как слезы подступают к моим глазам. Весь мир готов бы, кажется, обнять и прижать к стучащему сердцу.

— Господи, хорошо-то как, — шепчет умиленная мать.

Глава VIII

— Свобода!

— Свобода!

Этим словом захлебываются.

Верхние этажи спустились вниз. Во дворе ораторствуют гимназисты, студенты.

Я слушаю с напряженным вниманием. Я впитываю в себя, как губка, все, что говорят о революции.

Вовочка — эсер. Он заходит к нам на квартиру и подолгу сидит, объясняя программу партии. Отец слушает его с открытым ртом. Но когда Вовочка ловит его взгляд, отец принимает важный вид и, значительно накручивая усы, кивает головой:

— Это мы знаем… Сами в девятьсот пятом на баррикадах дрались.

К делу и не к делу отец говорит теперь:

— Меня, брат, учить нечего. Я, брат, еще в девятьсот пятом пострадал.

Но я-то знаю другое.

— Врешь ты насчет девятьсот пятого. В больнице ты лежал тогда.

— Ну и что ж? — бодрится отец. — А не лежал бы, так дрался. Ты что знаешь?

— А сам всегда другое говорил.

Лицо отца становится жалким. Он чешет затылок и говорит умоляюще:

— Ты бы помолчал, Ян.

— А ты не ври.

— Вот ты какой жестокий. Осудил меня, а того не понимаешь, что обидно мне. Всякий, вон, шибздик, вроде Вовочки, в героях теперь ходит. А что он видал? У мамки под юбкой вырос. Кофеи распивал. А сейчас — первая персона революции. С жиру они бесятся. Им это заместо забавы, а мне другое тут… Я, может, думать даже не смел. Вот как замурдовали меня. Я, сынок, всю жизнь свою перемены ждал, да только не знал, откуда придет она. А пришла, так опять неладно. Вовочка, однако, пустое. На заводе меня обидели. Вот сердце болит. В глаза людям срамно смотреть.

— Чем обидели-то тебя?

— Подозреньем — вот чем. Я, может, каждого с измалства знаю, с каждым, может, пуд соли съел, а выходит — сторонились меня. Смотрю я сейчас: тот в этой партии, тот — в той, третий — в иной. Когда ж, говорю, записаться успели? А они хохочут. Тетерин, вон, десять лет, оказывается, партейный.

— А тебе-то что?

— Обидно ж! Вместе парнями гуляли, рядом станки, а он своей жизнью жил да других в дело втягивал. Что ж, говорю, меня-то обошел? А он говорит: «Несуразный ты какой-то. Нескладный». Я ему: «Предам, боялись»? А он мне: «Горяч да нескладен ты. Провалить мог бы. Характер у тебя другой». А теперь, грит, пожалуйте: примем с нашим удовольствием.

Отец замолчал.

— Взял бы, да и пошел, — говорю я.

— То-то что пошел, — крутит усы отец, — а куда идти мне, скажи? Ты знаешь куда?.. Никто не знает толком. Партий много и все против буржуев. А почему разные партии? Меньшевики, большевики, эсеры. Пойми тут.

Впрочем, отец разрешил этот вопрос скоро.

Однажды вечером он достал два билета и, потрясая ими в воздухе, засмеялся:

— Видал? Вот, брат. Тут дело теперь верное. Вот тебе: по этому билету я большевик, а по этому меньшевик. Взнос небольшой, а дело верное. Кто теперь обратно повернет, если и меньшинство и большинство объединяется? Кто там еще остался?

* * *

В театрах, в цирках, на улицах и на вокзале с утра до поздней ночи толпится народ, слушая охрипших ораторов. Тщетно я стараюсь понять, кто прав. Все ораторы говорят о ненавистном царском режиме, обещают новую, хорошую жизнь. Я усердно хлопаю меньшевикам, и большевикам, и эсерам, и анархистам. Мне только непонятно, почему они ругают друг друга.

Однажды в цирке, доверху набитом солдатами, которые сидели с винтовками в руках, я прислушивался к горячему спору, но, не понимая ничего, разозлился. Я поднял руку