На ночь мне выделили койку в бараке охранников – он меньше и гораздо лучше жилища чёрных заключённых. Отвоевав себе место на их обеденном столе, я установил печатную машинку, налил себе стакан виски (по счастью, у меня ещё осталось) и теперь печатаю эти строки. Если бы «СаундСкрайбер» был при мне, я расшифровал бы кое-что из собранного, но одна мысль о музыке с берегов Обиона и шотакуа Хайнса нагоняет такую тоску и неловкость, которые трудно описать словами. Воспоминания стёрлись и смешались, и, чем больше мой разум расчёсывает их наяву, тем больше они воспаляются, словно гнойная рана. Хотел бы я забыть бо́льшую их часть – Кролика, великана с язвами, двух Амойр.

Нужно писать и работать.

И пить, пока не усну, и надеяться, что не увижу снов.

13 июля 1938 г.

Прошлой ночью я беспокойно спал и весь день испытывал усталость. В тюрьме никогда не бывает тихо – то охранники ходят, то кто-то кричит по сне, работают машины – то ли фермерские тракторы, то ли автомобили; что-то гудит, открываются и закрываются металлические двери, далеко (но не очень), за бетоном и шлакоблоками лает собака; стоит рано утром опуститься тишине, как смеются койоты; кто-то спрашивает, кто-то отвечает, звенят ключи, зудит комар, бесконечно далеко грохочет товарный состав; над тёмным хлопковым полем дребезжит колокольчик – органы чувств испытывают постоянное и настойчивое воздействие. Мне казалось, у меня жар, и пришлось умыться и намочить одежду в уборной охранников, чтобы остыть. В спальне охранников на потолке есть вентиляторы, и всё равно воздух здесь неподвижный, тяжёлый, давящий. Утром я с радостью набросился на жидкий кофе, сигареты и тюремный корм – ломти кукурузного хлеба, кусок жира и хрящей (скорее всего, свиные копыта) и безвкусные, разваренные овощи. Бентли был так добр, что дал мне порошок от головной боли; я запил его кофе, но ни чёрный напиток, ни сигареты не помогали, и голова продолжала раскалываться. Я заметил, как один из охранников извлёк фляжку и отпил, и тогда нашёл в своих вещах бутылку и сделал то же самое: от жестокого алкоголя стало легче.

Бут милостиво согласился устроить мне экскурсию по ферме, и теперь я знаю о жизни заключённых на юге гораздо больше, чем хотел. До сих пор я думал, что их запирают в клетки и они работают в поле в кандалах и цепях, но всё оказалось не так. Заключённые располагали удивительной свободой: надо многими отрядами в поле не было надзора, кроме блатных да охранников на вышках. Я заметил бесчисленные возможности для чёрных и белых заключённых сбежать в богатые высокие летние заросли вокруг фермы.

Но они не бежали.

Я спросил Бута почему. Он пожал плечами и просто сказал:

– Побежишь – умрёшь. Вот для этого мы и амнистируем блатных, если они убивают беглеца. Они только и ждут, пока остальные попробуют сбежать, чтобы убить их и самим выйти на свободу.

Очередное напоминание о том, что жернова государства созданы, чтобы стирать нас в прах и натравливать друг на друга.

Некоторые заключённые носили на шеях оловянные стаканы на ниточках. Бут назвал их «коровками», что меня озадачило, но потом он объяснил следующую печальную ситуацию: «колокольчики» были меткой или наказанием – или тем и другим – для заключённых, которые оказывались гомосексуалистами – или которых заставляли таковыми быть.

Как и повсюду на Юге – и во всей Америке – человечество внутри государственной фермы Камминс расслоилось, и чёрные оказались у самого дна. Белым доставались лучшие работы, лучшая еда, они обладали б’ольшим доступом к тюремному магазину, составляли большинство блатных, их труд был проще: они работали у водоцистерны, в овощных полях и гараже. Чёрные заключённые же рубили хлопок и щётками расчищали трясину вокруг лагеря лесорубов, пока в воздухе роились комары и слепни, а в воде кишели гремучники и мокасиновые змеи. За прополкой, вспахиванием земли и рубкой деревьев они исполняли трудовые припевки-диалоги. Бут не давал нам приблизиться к чёрным отрядам полевых рабочих, и я не смог разглядеть среди них Ханибоя – у каждого на голове была шляпа из травы для защиты от безжалостно палящего солнца, так что трудно было отличить одного заключённого от другого.

Когда мы с Бутом вернулись к забору и баракам, я испытал облегчение и остаток дня провёл в дрёме, точнее – в бреду, вызванном жарой и головной болью.

Приближался вечер, как вдруг подошёл Бентли и пнул ножку моей койки:

– Вас спрашивает Ханибой.

Он провёл меня обратно в бараки, где проживали заключённые. Но сейчас на скамейках возле решётки между их койками и зоной для охранников сидели Кроссли, Бут и другие вертухаи.

– Мы уж думали, вы померли от жары, – сказал Ханибой, увидев меня. – А вы даже не пололи и не рубили хлопок.

– Признаюсь, мне приходилось чувствовать себя лучше, – ответил я.

– Не вам одним.

– Я хотел бы услышать вашу версию «Стаггера Ли». Я слышал её в Алабаме от Отиса Стека, и она произвела на меня немалое впечатление, – попросил я. Склонив голову набок, Ханибой вгляделся в меня электрически-голубыми глазами:

– Может, хотите «Джона Генри»?

Это что-то новенькое. Мой опыт говорил, что немногие чёрные певцы исполняли или хотя бы интересовались «Джоном Генри». Хотя эта песня была в основном характерна для долины реки Огайо, от версии к версии место эпической борьбы Генри с паровым молотом продвигалось всё дальше на запад – в полном соответствии с Явным Предназначением нашей страны.

– Почему вы так считаете? – спросил я.

– Стак – плохой н***. Зачем белому вроде вас им интересоваться?

У меня в один миг появилось много мыслей, но ни одну из них я не озвучил.

– Почему люди вообще любят балладу о Стаггере Ли?

Ханибой расхохотался, хлопая себя по коленке, но взгляд его оставался невесёлым.

– Белые любят Джона Генри, потому что этот н*** делал, что ему сказали, пока не помер. Работал для белых. Был демократизированным человеком.

– А Стаггер Ли? – спросил я, не став исправлять выбор слов.

– А Стака любят чёрные, потому что он умный, за словом в карман не лезет и правилам белых не подчиняется. Когда хочет, прыгает, когда может, трахается, а то, что он застрелит любого – это верно как то, что солнце завтра встанет.

Любопытный контраст – один из них работал в рамках системы, построенной белыми, и поэтому погиб, а другой жил по своим правилам за пределами системы.

– Но ведь оба погибли, – сказал я.

– Само собой, но Стак хотя бы умер со шляпой на голове, понимаете? – он ухмыльнулся. – Стак – злодей, но он хотя бы человек.

– Значит, вы запишете мне свою версию песни?