и написать тебе, попытаться объяснить. И все же я понимаю, что до сих пор не могу. Не совсем.

Ты никогда не поймешь, как мне жаль, что я оставила тебя и твоего отца, как я жалею о том, сколько всего пропустила за эти годы, но в то же время это было правильным решением для всех нас. Я не могла остаться.

Так что я просто пишу тебе. Здороваюсь. Я решила, что некоторые вещи лучше обсудить лично. Поэтому я возвращаюсь, моя дорогая. Не прямо сейчас, но уже скоро. Я дам тебе знать когда.

Люблю, целую. Мама

Когда я дочитываю, по лицу текут слезы, щекоча шею. Я вытираю их рукавом. Мне грустно, но я злюсь. Как она смеет писать мне, чтобы не сказать почти ничего? И что она возвращается, но не говорит когда? Это не должно нас угнетать, расстраивать и напрягать. Словно нам делать больше нечего, кроме как сидеть и ждать ее. Моя мать ничуть не изменилась: такая же эгоистка, как всегда.

– А-а-а-а-а! – Я замахиваюсь и скидываю письмо вместе с мольбертом на пол. Пинаю плинтус и скулю от боли, пронзившей пальцы. – Че-е-е-рт!

Поспешно подняв мольберт, я устанавливаю на нем холст, а потом хватаю кисточку и палитру. Письмо шуршит под ногами, когда я начинаю рисовать штормовое море и темное сердце под ним. Стыд, ярость, грусть – все эмоции выливаются из меня на холст.

Когда я останавливаюсь много часов спустя, то замечаю, что Джейк тихонько сидит на полу в углу комнаты и читает книжку.

– Я не заметила, как ты вошел, – шепчу я.

– Я знаю. – Положив книжку рядом, он раскрывает объятия. – Иди сюда.

Отложив палитру, я проверяю одежду – нет ли пятен краски, а потом забираюсь к нему на колени. Он прижимает меня к себе, кладет подбородок на мою голову.

– Тебе лучше?

– Да, лучше. Теперь еще лучше. – Я устраиваюсь поудобнее на его груди.

– Это невероятно, Лейла. – Меня так трогает, когда Джейк называет меня по имени, и я чуть отклоняю голову, чтобы его поцеловать, а заодно посмотреть на свое творение. Оно полно цвета, но темное – хаос взрывных чувств, выплеснутый на холст сине-зеленой, красной и черной масляной краской. Напряжение отпускает, и мои губы изгибаются, усталость звенит на нервных окончаниях.

Через две недели, после долгих уговоров Джейка и путешествия в столицу, эта картина уже висит в Лондонской галерее. А через три дня в углу появляется надпись «Продано», и я отвечаю на волнующий телефонный звонок. После этого картина получает критическую оценку от подающего надежды журналиста-искусствоведа. «Страсть, любовь и ярость буквально капают с холста. Лейла Джонс – смелый и многообещающий новый талант».

– Ну, – с горечью говорю я Джейку и папе за ужином в эту ночь, – может, мы и не знаем точно, когда она вернется, но, по крайней мере, она хоть чем-то помогла.

ДЖЕЙК

Июнь 2016

Шарм с домом и бутылкой шампанского

Джейку не верится, что прошло больше года с тех пор, как они отпраздновали вместе первый День святого Валентина. За это время они также отметили первую годовщину отношений, двадцать седьмой день рождения Джейка и пятидесятилетие Генри в прошлом месяце. Они вместе ходили на свадьбы, вечеринки для будущих мам и крестины, держась за руки и глядя друг на друга через толпу, и Джейку порой до сих пор кажется, что он видит Лейлу впервые в жизни.

Ему нравится сосредоточенность на ее лице, когда она говорит с кем-нибудь, полностью отдавая свое внимание – что дается ей нелегко, потому что ее мысли часто уплывают в другую реальность. Еще ему нравится, как она начинает его искать, если его долго нет рядом, словно уже успела соскучиться.

Ему кажется забавным то, как люди с помощью этих событий и вех отмечают прожитое время, когда каждая минута должна быть прожита как можно более полно. Во что ему совсем сложно поверить – так это в то, что, хоть он и оставил пока что мысли о женитьбе (учитывая ее нервную реакцию после его слов на Валентинов день), ему удалось уговорить ее жить вместе. Они даже купили вместе дом. Но он и представить не мог, когда начал новую карьеру, а арт-компания Лейлы только стартовала в прошлом году, как он им достанется.

Он вспоминает, как мама Лейлы без предупреждения появилась прошлым летом. Из всех дней она выбрала двадцать пятый день рождения Лейлы и седьмую годовщину смерти собственного отца, хотя, конечно, о последнем она тогда не знала. Она оказалась не такой, как он ожидал: невысокая темноволосая женщина в приличном бежевом костюме и туфлях на шнуровке. Судя по описаниям Лейлы, Джейк ожидал увидеть жизнерадостную, но непостоянную женщину в откровенном платье, громкую и разговорчивую, с намеком на скрытое напряжение.

За этим последовали слезы, взаимные обвинения и злость.

Это был длинный, эмоциональный и изматывающий день, в который Амелия рассказывала историю своей жестокой депрессии. Она знала, что не справляется с ролью жены и матери, знала, что вредит и мужу, и дочери. Она была не в состоянии о них заботиться, и ее убивала необходимость это делать. Это длилось годами. Ей нужно было уехать.

Мысль о том, что Лейла вот-вот перейдет в среднюю школу, станет подростком, последуют мальчики, экзамены, давление со стороны ровесников, была для нее слишком устрашающей. Она даже не могла попросить о помощи собственного отца, который всегда был таким стойким. Поэтому она сбежала.

– То есть это моя вина? – потребовала ответа Лейла.

– Конечно нет! Только моя. Я не справлялась.

Джейка убивало то, что он видит свою девушку и ее отца такими разбитыми, взятыми в заложники возвращением незнакомки, которую они потеряли. Поэтому он просто молча сидел, позволяя всему этому происходить и поглаживая Лейлу по спине или успокаивающе держа ее за руку.

– Так что изменилось? – спросила Лейла с каменным лицом, но Джейк знал, что за ним прячется надежда.

– Я наконец поправилась и влюбилась в того, кто понимает меня и помогает справляться с болезнью.

– Я мог помочь, если бы ты поговорила со мной, – выдавил Генри.

– Я знаю. Прости меня. Я должна перед тобой извиняться куда больше, чем можно передать словами. Я не должна была оставлять вас обоих в неведении… Простите меня. Мне так жаль. Но я хочу начать с чистого листа. Я переехала обратно в Британию с Томом и хочу заново с тобой познакомиться, Лейла. Если ты позволишь. Я надеюсь, мы будем цивилизованными, Генри, и надеюсь, что ты, – ее глаза затуманены слезами и неуверенностью, – сможешь меня отпустить.

Генри сделал паузу.

– Я давно должен был тебя отпустить, Ами, – сказал он грубовато, – но не мог, потому что не знал, где ты и что с тобой. Теперь, когда я знаю, что ты в порядке и у тебя кто-то появился, думаю, я могу. Я дам тебе развод. – Приобняв за плечи дочь и сжав ее руку, он взглянул ей в лицо. – Лейла, милая, мы можем начать с чистого листа? Все мы?

Лейла взглянула на него в ответ, а потом – на залитые слезами щеки мамы. После чего повернулась посмотреть на Джейка.

– Думаю, мне бы этого хотелось.

Следующие месяцы Амелия завоевывала доверие Лейлы: приходила каждое утро по субботам, не пропуская ни одного, звонила дважды в неделю, чтобы обменяться новостями, предлагала помощь с галереей, прежде чем та уволилась, чтобы рисовать. В Рождество она пришла одна, зная, что дочь еще не готова познакомиться с ее новым партнером.

Джейк знал, что Лейле трудно и временами все это слишком давит на нее, но с каждой следующей неделей она понемногу оттаивала и позволяла маме постепенно входить в ее жизнь. Она смягчилась, перестала быть настороже, общаясь с людьми, стала понимать чужую точку зрения.

И все же когда в феврале Амелия сказала, что у нее есть приличная сумма – деньги, которые она скопила с помощью Тома, – и что она хочет помочь Лейле и Джейку купить собственное