Эльга слушала, застыв и не отрывая глаз от статуй. Теперь она знала их ужасную судьбу. Вот какое зрелище сделало их глаза слепыми и белыми.

И эта царица… Наверное, ее сын был из тех отважных юношей, что хотел убить Медусу. Но не преуспел, и мать ждала его так долго, что сама обратилась в камень. И сидела так сотни лет…

– Но почему же… – подавляя дрожь в голосе, Эльга повернулась к Савве. Его светло-серые глаза смотрели на нее дружелюбно и пристально. – Почему же Христос не оживил их вновь, ведь он всемогущ?

– Он не стал их оживлять, и в том сказалось милосердие Божье! – Савва похлопал ее по руке. – Ведь к тому времени как пришел Христос, эти люди были каменными уже много веков. Все их друзья, родные и близкие давным-давно умерли. Помнишь сказания о людях, которые оказывались в стране альвов и, думая, что провели там всего один день, пропадали на сто лет? Я всегда жалел их: они возвращались чужаками в родную страну и незваными гостями в собственные родные дома. Христос не стал подвергать этих людей ужасам одиночества. Он оставил их каменными в назидание нам и доказательство своей великой силы…

А зимой, когда греки отмечали праздник Рождества: в церквях отправляли службы, василевсы давали пиры в триклинии Девятнадцати лож, где гости вкушали пищу не сидя, а возлежа, – Савва снова приехал в палатион Маманта и привез Эльге подарок. Это оказалось что-то очень тяжелое, в большом деревянном ящике, но этериарх приказал обращаться осторожно. Сняли крышку, развернули рогожу; по мозаичному полу триклиния рассыпалась солома, и Эльга ахнула: перед ней очутился беломраморный юноша с ягненком на плечах, только величиной с шестилетнего ребенка.

Сколько раз она видела, как живые пастушки носят так ягнят – и славяне, и греки. На этом юноше была рубаха по колено, на боку висела сумка, длинные кудри красиво рассыпались по плечам. Руками он с двух сторон держал ягненка за ноги, а взгляд его устремлялся вдаль – то ли искал верную дорогу к стаду, то ли высматривал опасность. Даже ягненок, весь в завитках каменного руна, бодро воздел хвост кверху и вытянул шею, по виду довольный своим положением. Шероховатый мармарос от времени приобрел серо-желтый оттенок, но по-прежнему дышал жизнью в каждой черте.

– Ох, этот из них! – воскликнула Эльга. – Тех несчастных…

Ей сразу представилось, как все произошло. Ягненок отбился от стада и скрылся в лесу; отрок пошел его искать и уже нашел, но на обратном пути был застигнут Медусией или какой-то из ее злобных сестер – и окаменел…

* * *

И вот теперь каменный юноша, бережно перевезенный через море в числе других греческих сокровищ, стоял на дубовой колоде в княгининой киевской избе, между двух укладок, и на лице его в полумраке читалось новое чувство: изумление. Он будто спрашивал себя: куда это я попал? Что за темная дыра?

– Ты в Киеве, дружок, – мягко сказала ему Эльга. – На крайних северных пределах, как у вас говорят, хотя мы-то знаем, что на север до краю еще ехать и ехать.

Она погладила каменную складку рубахи, будто хотела поправить. Вспомнилось, как рука этериарха Саввы лежала на ее руке: успокаивая, прогоняя страх, внушая твердую убежденность, что она поступила верно, нашла именно ту защиту от всякого зла жизни этой и будущей, какая только может быть…

И, как ни мало сходства замечалось меж этим кудрявым юношей и седоусым этериархом, при виде Пастыря она всегда вспоминала сначала Савву, а потом уж Христа. И почему-то казалось, что в этом мараморяном юноше сохранилась частичка человека, которого ей не увидеть больше никогда в жизни.

Эльга сама не очень понимала, почему жалеет об этом. Почти с первой встречи Савва так смотрел на нее, будто желал ласковым взглядом коснуться души; в глазах седого царьградского льва архонтисса росов представала еще молодой, прекрасной, мудрой и добродетельной. Он ничего не знал о ее прошлой жизни: ни о Князе-Медведе, ни об Ингваровом кургане. Он видел в ней деву, спасенную святым Георгием из пасти змея, и радовался, что обрел в ней попутчицу на дороге в Царство Небесное.

Какой-то частью своей сути Эльга и впрямь была этой девой. Но, оставаясь княгиней, не могла стать только ею. Жалела ли она об этом?

А есть ли смысл жалеть?

– О боже Перуне! – раздался вдруг рядом изумленный голос. – Это что такое?

Эльга обернулась: перед ней стоял Святослав. Обрадовалась: ей казалось, что в прошлую встречу они поссорились, ну, то есть не поняли друг друга, и она не решалась больше идти к молодым, хотя ее тянуло к внуку. Как хорошо, что Святослав пришел сам! Она хотела его обнять, но остановилась: взгляд Святослава был прикован к Пастырю.

– Отрок каменный! – Вытаращив глаза, князь рассматривал диво, не приближаясь. – Это кто? Это их бог? Идол?

– Это не идол, поклоняться идолам Господь запрещает, – мягко пояснила Эльга. – Но это сам Бог Иисус Христос.

– А почему с овцой?

– «Я есмь пастырь добрый; пастырь добрый полагает жизнь свою за овец»[43] – так он говорил. Как всякий пастух заблудших овец в чаще находит, из волчьих зубов изымает и на чистый луг выносит, так и Христос души наши из тьмы извлекает и в райский сад помещает. Потому и Христовы люди в давние времена поклонялись ему в образе пастыря.

– Больно хлипок, – оценил Святослав. – А вот ягненок у него ничего, веселый. Так вот, матушка! – Он повернулся к Эльге, упирая руки в бока и готовый забыть о каменном отроке. – Я насчет пира нашего пришел поговорить. Свирьковна тебе кланяется.

– Как она? – улыбнулась Эльга, радуясь привету от невестки.

– И вот что я решил, – не отвечая, продолжал Святослав: видимо, держал в мыслях эти слова всю дорогу от Олеговой горы до Святой. – Что тебе больше богам служить нельзя – пусть, мы ведь так и договаривались. Но если я, великий князь русский, богов оставлю без благодарности, что мою мать родную в дальнем пути сохранили, то будет мне бесчестье, а богам обида. Потому завтра принесем жертвы, всю дружину и бояр позовем на пир. Такова моя воля.

Эльга слушала и думала: это не сын сейчас с ней разговаривает. Это Прияслава Свирьковна, княгиня молодая. Эльга достаточно хорошо знала Святослава, чтобы отличить, где он говорит сам, а где повторяет чужие слова. Этой речи его научила жена. Но возразить нечего. Он – великий князь русский, обязанный почитать богов. И если жена-княгиня напоминает ему об этом, так ведь для того ее и брали. Для того она, Эльга, и побуждала сына жениться: чтобы себе найти в ней преемницу, а народу дать старшую жрицу Святой горы. Так они и договаривались.

– Это… да. Людям… понравится, – с запинкой отозвалась она и вновь посмотрела на каменного пастыря. – Только я… мне на том пиру быть нельзя.

– Ты – моя мать, княгиня русская. – Святослав встал перед ней и расправил плечи. – Кланяюсь тебе от меня и жены моей и прошу пожаловать ко мне на пир. – Он низко поклонился, коснулся рукой дощатого пола. – А будет воля твоя прийти, или бог тебе не велит – ты и решай.