И какой же восторг охватил русских княгинь, когда в завершение второго в их жизни обеда у Елены августы им поднесли почти такие же лоросы – четырем женщинам и одному мужчине из числа крещеных «архонтов Росии». Они были сделаны из красного шелка, обильно украшены золотым шитьем, где в гнездышках узоров блестели кусочки цветного стекла: голубые, зеленые, смарагдовые, белые, красные, золотисто-желтые, выточенные в виде кружка, квадрата, листика. На каждом лоросе их сидело около сотни, и все вместе сливалось в золотую реку самоцветных искр.

– Ты не просила царских венцов и одежд для себя и своих людей, но добрый отец не отпустит дочь из дома без хорошего приданого! – сказала Елена августа, и Эльга поняла: той передали ее слова, когда-то сказанные патриарху. – Примите эти лоросы в знак нашей дружбы и вашего звания христанских архонтов, чтобы надевать их на службу великого праздника Пасхи. Это лишь знак того золота божьей благодати, в какую одеты все истинно верующие. Мои дочери сами шили эти лоросы для вас.

Елена милостиво улыбалась, глядя на онемевших от восторга княгинь. Эльга принудила себя улыбнуться, но на самом деле у нее оборвалось сердце. Даже в животе похолодело. Подумалось: вот он, ответ греческих царей на все ее притязания! «Царские одежды», расшитые кусочками цветного стекла! Те самые, о которых просят все варвары, но о которых она не просила, потому что хотела большего!

Может быть, эти лоросы – знак признания греками их, русов, прав и положения? Но от знаков мало толку, если за ними не следуют дела.

– О, Патор имон![47] – Прибыслава от восхищения даже вскочила, всплеснула руками, сделала движение, будто хотела прижать подарок к груди, но не посмела прикоснуться. – Это мне? Теперь я… Пусть мне наши тоже «прости-носис» делают!

В глазах ее уже отражалось будущее величие: вот она сидит на престоле в гриднице княжьего двора в Свинческе, в золотом царском лоросе, во всем подобная царьградской василиссе, а мужи смолянские лежат перед ней ниц, онемевшие от такой роскоши… Жаль, венца нет, как у августы.

Но с этим торжеством княгиням смолян, древлян и черниговцев предстояло потерпеть: в Киеве «архонтисса-игемон» могла быть только одна.

И вот начался пир. Нарочитые киевские мужи и жены по парам заходили в гридницу княгини Эльги, ведомые отроком, и застывали сразу за порогом. Они не узнавали этого места, где бывали много раз. Бревенчатые стены скрылись под пестрыми восточными коврами, шелковыми одеждами, паволоками, от которых все сияло.

Первыми пришли молодые – Святослав с Прияной. Младшая княгиня выглядела усталой, снова с припухшими веками, и под шелковым подолом подаренной далматики виднелись все те же старые, расшлепанные поршни – в них было легче отекающим к вечеру ногам. Князь держал жену за руку, будто боялся, как бы с ней чего не случилось. Войдя, она застыла посреди покоя, вынуждая и его остановиться. Взгляд ее расширенных глаз скользил по сторонам.

– Тот подземный покой был огромен и роскошно убран, на стенах висели драгоценные одежды, а золотые чаши сияли так, что не требовалось огня… – бормотала Прияна. – Каждый день по триста мужей и триста жен садились за столы в доме, и им закалывали по тридцать телят и тридцать ягнят…

– Что – похоже? – усмехнулся Святослав. – Ты видела у Кощея все такое же? Только здесь у нас не Кощей хозяин, а вон кто!

В дальнем конце длинной клети стоял невиданный престол из белого резного мармароса, а на нем, на шитой золотом шелковой подушке, восседала княгиня. Поверх ее белых одеяний вдовы сиял широкий лорос, потоком золота и самоцветов обвивавший плечи и стан.

– Мать Макошь! – охнула потрясенная Честонегова боярыня. – Будто Солнцева Дева на белом облаке!

Увидев ее, Эльга закрыла рот рукой, пряча улыбку. Дородная боярыня оделась в шитое золотыми крестами облачение греческого священника. Далматика выглядела далеко не новой: шелк засалился, шитье потерлось. Видимо, главы рода Избыгневичей заседали в ней на пирах с самых Олеговых времен. А ведь всего год назад и сама Эльга могла бы спокойно натянуть что-нибудь из добычи викингов, грабивших церкви на Босфоре. Но уж теперь они с княгинями одеты, как положено у первых жен Мега Палатиона.

Играли рожки. Эльга подумывала спрятать рожечников за занавеси меж опорных столбов, как в Магнавре или Юстиниановом триклинии, но за столбами стояли столы. Можно будет так делать, если принимать гостей без угощения. Тут не Мега Палатион, где семь дворцов и пятьсот сорок дверей. Здесь все в одной клети: и обеды, и разговоры, а ночью отроки еще и спят тут. Что делать, если весь ее двор едва ли не меньше одной Магнавры…

Огонь в очагах не горел, зато дымились бронзовые курильницы, источая благовонный дух. Сладкие запахи, будоражащие и умиротворяющие одновременно, будто отделяли душу от тела и указывали ей путь куда-то далеко от всего привычного; лишь войдя сюда, каждый уже ощущал себя в Золотом царстве. Каждую пару гостей отроки подводили к княгине, чтобы обменяться приветствием; Эльга ласково спрашивала о здоровье и благополучии, потом приглашала разделить с ней трапезу, и Близина рассаживал гостей по местам. Эльга в шутку даровала ему должность трапезита, и он, заучив греческое слово, очень этим возгордился.

Ездившие с Эльгой уже сидели за почетным поперечным столом перед ее мраморным троном. Олег Предславич с женой, обеими дочерями и зятем Алданом – мужем Предславы, Мистина с семьей – все нарядились в цветные шелка, и казалось, само василевсово семейство не могло бы выглядеть роскошнее. Вся посуда блестела белым серебром и красной медью, перед каждым стоял золоченый кубок с самоцветами, а перед Эльгой – чаша в виде лебедя, целиком выточенная из хрусталя и прозрачная, как лед. На гостевых столах убранство было победнее, но тоже ни одной простой вещи: только медь, бронза, расписная глазурная посуда.

Когда все устроились, по знаку Близины рожки умолкли, Ригор-болгарин встал перед очагом, между столами.

– Патер имон, о эн тис уранис[48]…

Хлеб наш насущный даждь нам днесь… Побывавшие в Царьграде заучили главные молитвы по-гречески, но для киевлян Эльга велела Ригору потом повторить по-славянски. Однако греческие слова молитвы производили более сильное впечатление даже на тех, кто их не понимал: непривычная роскошь обновленной гридницы создавала здесь островок чуда, будто всякий вступивший сюда переносился в Греческую землю с ее богатством и чинным обычаем. «Мы из Киева не ездили, а все чудеса повидали!» – шепнула Честонегова боярыня своей невестке.

Но вот все сели, отроки стали вносить угощение. На удивление, соленые оливки понравились Прияне. Весь вечер та невольно хмурилась от головной боли, но старалась держаться: мужеством эта молодая женщина не посрамила бы своих предков. Оливки немного ее оживили: велев подвинуть миску ближе, она кидала зеленые ягоды в рот одну за другой, только косточки летели. Эльга решила завтра послать ей корчагу, пусть угощается. Святослав ел все: свинину с горохом, тимьяном и медом, рыбу с корицей и гвоздикой, дичь с горчицей и перцем – и из любопытства, и потому что был неприхотлив, как и все его гриди.