он выражал опасения, что реформы прекратятся, и предупреждал перед опасностью вмешательства во внутреннее развитие Чехословакии заграничных сил». Консерваторы и догматики в руководстве КПЧ сразу квалифицировали манифест как призыв к контрреволюции, а реформаторское крыло руководства КПЧ сочло его программой своих конкурентов. В целом же руководство КПЧ отвергло «Две тысячи слов» как программу, выходящую за рамки социализма. Большинство же общественности этот манифест поддержало. Руководство СССР прямо назвало манифест открытым выступлением контрреволюции, что послужило одним из аргументов к вводу войск стран Варшавского договора в Чехословакию для подавления «Пражской весны»[522].

Проведем небольшой анализ текста «Две тысячи слов»[523] с целью выявить его постулаты для последующего сравнения с требованиями западноевропейских левых в 1968 г.

Текст начинается с общегуманистического тезиса о заботе о «душевном здоровье» и характере народа, деформированных сначала Второй мировой войной, а затем социализмом. Собственно говоря, провозглашается верность национальным традициям и национально-культурной идентичности, на которые негативно повлияли два тоталитарных режима.

Надеждой нации является социализм в его чистом, теоретическом виде. Однако за реальное осуществление его идеалов «взялись не те люди», отсюда последовало «разочарование результатами». Одна из причин плохого воплощения в жизнь хороших и правильных идей заключается в бюрократизации компартии, которая из «идейного союза» превратилась в «орган власти», притягивающий «властолюбивых эгоистов, трусов и людей с грязной совестью».

«Порядки коммунистической партии явились причиной и моделью таких же порядков в государстве», т. е. происходит деградация всего партийно-государственного аппарата и стиля управления. Отметим, что при этом правящая партия и государство рассматриваются как самостоятельные субъекты общественно-государственной структуры, что можно считать наследием демократического мышления, сформировавшегося еще в межвоенной Чехословакии.

Необходима критика партийно-государственной власти со стороны общества, другими словами – формирование гражданского общества.

Акцентируются моральная деградация общества («личная и коллективная честь исчезли»), обессмысливание законов и принципа выборов, что стало угрозой «духовному здоровью и характеру народа». Ответственность за такое состояние ложится на всех нас, а особенно на коммунистов. «Это власть жестокой группы, распространяемая с помощью особого аппарата». Таким образом, в манифесте акцентировался прежде всего этический аспект власти компартии, приведшей страну и общество к моральной деградации.

Следующее обвинение состояло в узурпации власти компартией: «Аппарат решал, кто что может или не может делать, он управлял кооперативами вместо крестьян, фабриками – вместо рабочих и народными комитетами – вместо граждан». Правители «свой произвол выдавали за волю рабочих», что является настоящим обманом. «Страной правила особо воспитанная прослойка деятелей партийного и государственного аппарата», которые «фактически заняли место свергнутого класса и сами стали новыми господами». Отметим в скобках, что по сути это является отрицанием «диктатуры пролетариата» по советско-ленинской модели и призывом к восстановлению многопартийной демократии, а также критикой перерождения коммунистических функционеров, начавшейся еще в СССР в 1920-е гг. и частично вновь о себе заявившей в 1960-е.

В манифесте отмечается, что появилась надежда: в начале 1968 г. общество вступило «в возродительный процесс демократизации». При этом чрезвычайно важно, что «этот процесс начался в коммунистической партии», где нашлись для этого молодые здоровые силы. Поэтому нужна поддержка нового руководства и оказание на него влияния, направленного в сторону все большей демократизации общества.

Причиной современного кризиса называется ситуация в экономике Подчеркнем, что в тексте манифеста эта причина появляется лишь в середине текста и явно уступает по значимости причинам моральным, как уже отмечалось.

Авторы манифеста намерены «очеловечить этот режим», а не свергать его. Путь трансформации общества они видят «только в дискуссии, для которой нужна свобода слова».

Сравним с Западом. Там свобода слова уже давно существовала, а в Чехословакии за нее только начинали бороться. На Западе в 1968 г. дискуссии носили только деконструктивный характер, чешские же демократы предлагают метод убеждения оппонентов и поиск компромиссов. Как мне представляется, этот аспект чешской демократической мысли восходит еще к политическим проектам Яна Амоса Коменского в XVII в., затем он был актуализирован Томашем Г. Масариком в плане реализации идеологемы чешского гуманизма.

Авторы манифеста несколько дистанцируются от более радикально настроенных писателей и студентов: «Не стоит преувеличивать значение критики со стороны студенчества и писателей». Это своеобразный ответ на радикализм съезда Союза писателей и ряд протестных акций студенчества. Напомним, что в Париже и других центрах именно студенчество и леворадикальные писатели стали движущей силой и выразителями «студенческой революции».

Тезис манифеста о том, что нельзя «совершить какое-либо демократическое возрождение без коммунистов или вопреки им», разделялся далеко не всеми чехословацкими оппозиционерами. Остается вопросом, был ли этот тезис тактической уловкой во избежание репрессий, или же это был лишь один из призывов к союзу с коммунистами-реформаторами.

С проходившими дискуссиями о югославской модели социализма и о конвергенции по Гэлбрейту[524] тесно связан тезис об экономическом детерминизме социума: «Практическое качество будущей нашей демократии зависит от того, что будет происходить с предприятиями и на предприятиях. При всех наших дискуссиях нас держат в своих руках наши хозяйственники». Исходя из вышеупомянутых дискуссий появляется требование рабочего (пролетарского) социализма, при котором рабочие оказывали бы влияние на профсоюзы и дирекцию предприятий посредством своих делегатов.

Особо подчеркивается, что методы борьбы со старым режимом и его дискредитировавшими себя функционерами должны быть мягкими: не надо писать «грубые письма», надо «бойкотировать их двери», принимать публичные резолюции, устраивать мирные демонстрации протеста, даже дарить им подарки, если они добровольно уйдут на пенсию. Отметим, что это представляет рази тельный контраст с Западом, где в 1968 г. возобладали именно радикальные формы критики и протеста. Также здесь вполне уместно видеть проявление именно чешской ментальности, мягкой и ироничной, вновь проявившей себя во время появления советских танков на Вацлавской площади 21 августа 1968 г.

Манифест подчеркивает, что «нашей целью не является вызвать безвластие и состояние всеобщей неуверенности», что явно намекает на принципиальное отличие «Пражской весны» от того хаоса, в который на время, правда, очень краткое, было повержено западное общество в результате действий радикалов.

Манифест предлагает позитивную программу, чтобы оказать содействие в формировании гражданского общества через свободу слова – это создание новых прогрессивных газет, журналов, комитетов по защите свободы слова, созыв различного рода собраний.

Выражая опасение относительно «возможного вмешательства иностранных сил», т. е. советской военной интервенции, авторы манифеста занимают патриотическую позицию, правда, очень противоречивую. Они заявляют о готовности с оружием в руках защищать «свое правительство», но в то же время и о верности союзническим соглашениям. Интересно отметить, что речь шла о защите не Родины, а ее правительства; я предполагаю, что под термином «правительство» имелась в виду структура, готовая к осуществлению реформ и не связанная с КПЧ (последняя под советским давлением могла пойти на измену, что потом реально произошло). Но