слишком значимым, а сама Венгрия воспринималась официальным Бухарестом как послушный вассал Кремля, не способный к проведению самостоятельного курса. Считаться с ее мнением при решении внутренних проблем не было совершенно никакого смысла, поскольку национальная политика Румынии не вызывала нареканий ни со стороны других партнеров по блоку, ни со стороны Запада. Хотя Никсон, выступая в Бухаресте, и назвал неожиданно Румынию многонациональным (!) государством, это оставили без внимания как вполне простительную для президента крупнейшей державы оговорку: деятель такого масштаба вовсе не обязан знать всех тонкостей ситуации в малой стране. Внимание Запада к внутриполитическим проблемам Румынии возросло лишь в середине – второй половине 1970-х гг. после подписания ею в августе 1975 г. Хельсинкского соглашения (по которому Бухаресту пришлось взять на себя определенные обязательства по соблюдению прав своих граждан), но особенно с приходом к власти в США в 1977 г. президента Дж. Картера, при котором американская администрация на международной арене стала делать все больший акцент на правозащитной тематике.

Вскоре после визита Никсона и состоявшегося вслед за ним очередного, X съезда румынской компартии член Политбюро ЦК ВСРП Золтан Комочин с горечью говорил советскому дипломату о том, что события последних недель еще больше укрепили положение Чаушеску и что в охватившем страну националистическом угаре румыны наделают еще больше глупостей[519].

В 1970-е гг. Румыния продолжала усиленно воплощать концепцию единого национального государства, не только отказав своим венграм в праве на политическую автономию даже в самых узких рамках, но приписав их полностью к румынской политической нации и все шире распространяя термин «румыны венгерской национальности». При этом власти считали возможным отказаться от слишком радикальных решений национального вопроса в расчете на то, что индустриализация и урбанизация сделают свое дело: соотношение между венграми и румынами в трансильванских городах с каждым годом изменялось в пользу последних. Внимание западных наблюдателей не только к нарушениям гражданских прав в Румынии, но и – в более узком плане – к ущемлению культурно-языковых прав трансильванских венгров (сокращение числа школ на венгерском языке и т. д.) всерьез проявилось только в 1980-е гг., когда Чаушеску полностью растратил приобретенный в 1968 г. политический капитал и из коммунистического деятеля, вызывавшего уважение смелым противостоянием советскому диктату, превратился в глазах Запада в наиболее одиозного диктатора Европы.

Георгий Павлович Мельников

Прага-68 в европейском контексте

1968 год почти по всей Европе был отмечен бурными политическими событиями. Центральными стали «студенческая революция» в Париже[520] и «Пражская весна». Оба феномена явились апогеем «шестидесятничества» – общеевропейского общественно-политического, идеологического и культурного явления, направленного на «свержение отцов», на резкую демократизацию всех сфер жизни, на замену старых авторитарных систем и их идеологии. «Шестидесятничество» имело сильно выраженную региональную специфику, зависевшую от политического строя государств и ментальности нации. Отсюда проистекала значительная вариативность «шестидесятничества» от Парижа до Москвы, где Праге принадлежит особое место.

В широком контексте европейского «шестидесятничества» рассмотрение «Пражской весны» выдвигает ряд предварительных вопросов. Была ли она частью европейского процесса демократизации, «свержения основ», бунта «детей против отцов», выдвижения на первый план культуры андеграунда и протестной масс-культуры, была ли она «революцией толп», «студенческой революцией» или же лишь попыткой умеренной трансформации существующей структуры власти? Какие цели и задачи ставила «Пражская весна» в плане трансформации социума и его идеологии? Соответствовали ли они европейскому (главным образом парижскому) тренду? Не была ли «Пражская весна», учитывая ее печальный конец, очередной «чешской исторической аномалией»?

Попытаемся хотя бы частично ответить на эти вопросы, рассмотрев лишь некоторые феномены «Пражской весны».

Процесс «чехословацкой оттепели», как известно, начался, как и в других странах социализма, после XX съезда КПСС в 1956 г. и носил весьма умеренный характер в политической сфере. Однако в сфере культуры процессы были гораздо радикальнее, о чем свидетельствовала концепция чехословацкого павильона на Всемирной выставке в Брюсселе ЭКСПО-58 и ее стилистическое осуществление. Это безусловно был «прорыв в Европу» с целью продемонстрировать «человеческое лицо» новой Чехословакии. Родившийся «брюссельский стиль» стал внешним выражением свободы и демократии хотя бы в сфере культуры, включая бытовую[521].

В начале 1960-х гг. в чехословацком кинематографе формируется «новая волна». Ее эстетика складывается под определенным влиянием французской «новой волны», однако обладает значительной спецификой, выражающейся прежде всего в повышенной социальности и отстраненности (трансформация драматургических идей Б. Брехта в сочетании со специфическим чешским юмором), в отношении к «маленькому человеку» на основе традиций чешского гуманизма. Кинематографическая «новая волна» чрезвычайно ярко выразила актуальные потребности общества в демократизации, поэтому именно фильмы стали тем общественным явлением, вокруг которого происходили дебаты. Одним из таких фильмов, вызвавших гнев властей за скрытую, но очень ехидную критику режима, его идеологии и самих форм управления, стал фильм режиссера Яна Немеца «О празднике и гостях» («O slavnosti a hostech») (1966). Этот фильм, остро критиковавший в форме абсурдистского гротеска чехословацкий партийно-государственный истеблишмент, вызвал к себе интерес на Западе, что объясняется его общим интересом к процессам, проходившим в Чехословакии. Фильм был официально представлен на Каннский кинофестиваль 1968 г., что должно было продемонстрировать либерализм властей. Но, как мне представляется, именно события на этом Каннском фестивале показали всю разницу между «студенческой революцией» в Париже и «Пражской весной». Об этих событиях Немец рассказал в автобиографическом фильме 2016 г. «Волк с улицы Королевские Винограды» («Vlk z ulice Kralovske Vinohrady»). У чехов была надежда, что фильм на фестивале получит премию. Однако проведение фестиваля было сорвано после того, как молодой, но уже знаменитый режиссер французской «новой волны» Жан-Люк Годар на открытии фестиваля учинил публичный скандал и разрезал ножом экран, крича при этом, что киноискусство выродилось в форму культурного обслуживания буржуазии. В Чехословакии же потом фильм положили на полку. Возник парадокс: критика власти чешским кинорежиссером оказалась ненужной и невостребованной французскими левыми, которые сами бунтовали против власти. Может быть, сам характер бунтов был существенно различен?

Безусловно, одним из главных программных документов «Пражской весны – 68» стал текст «Две тысячи слов, обращенных к рабочим, крестьянам, служащим, ученым, работникам искусства и всем прочим», написанный писателем Людвиком Вацуликом, уже тогда приобретшим известность. Современная «Академическая энциклопедия чешской истории» характеризует этот документ следующим образом: это самый значительный манифест «Пражской весны», инициированный рядом известных ученых. Его подписали несколько десятков известных деятелей науки, искусства и спорта, а также простые рабочие. Текст был опубликован 27 июня 1968 г. одновременно в газетах «Literarni listy», «Prace», «Mlada fronta» и «Zemedelske noviny». «Манифест остро критиковал существующее централистское и бюрократическое руководство обществом функционерскими структурами и органами Коммунистической партии Чехословакии, он принципиально поддерживал проходящий процесс „демократизации“, к которому должны были присоединиться все части общества,