А я чуть не закричала, вовремя накрыла губы влажной ладонью. Ренат. Мой Ренат…

С густой бородой и в церковном облачении с открытым молитвословом в крепких пальцах.

Вцепившись в руку Давида до белых косточек, я прошептала ему на ухо:

— Мне нужно на воздух, пожалуйста…

Врач кивнул и потянул меня за собой на улицу. Снаружи я оттолкнула его от себя и отбежала подальше от храма, позволяя длинному сарафану путать ноги. Пошатываясь, вышла за территорию и побрела куда глаза глядят.

Я не понимала, что происходит. Он не узнал? Почему в рясе?

Пыталась дышать, но воздух не входил в легкие, сжимался в горле, причинял боль.

— Есения? — тихий низкий и родной голос ударился в спину.

Я замотала головой. Не хочу, не хочу смотреть на него и думать, что он больше не мой. Я не могу! Это жестоко.

Побрела дальше, хватаясь за кованый забор, царапая пальцы о свежий хмель.

Слезы ползли по щекам, спину тянуло до жуткой боли, но я шла дальше. Бежала от него и правды, способной убить.

— Есения, постой, — мягкое прикосновение, и теплые объятия закрыли от палящего солнца. — Это, правда, ты? Боже, зачем ты ее сюда привел? — муж вскинул голову и посмотрел в небо, а я позволила себе на него взглянуть. Жадно, будто путник в пустыне прильнул к источнику, впитывала его светлый лик, светящиеся светом глаза, линию тяжелого подбородка.

Я сжала кулачки и, глядя сквозь слезы, попыталась что-то выговорить, но слова не шли, застревали в глотке острыми колючками.

Ренат вдруг дрогнул, отодвинул меня от себя и с ужасом посмотрел на мой огромный живот.

— Как? Как, я не понимаю… — огладил его ладонями, не прикасаясь, плача и смеясь, опускаясь передо мной на колени прямо в лужу. — Я должен был быть рядом… Столько времени прошло. Боже… Но я не мог, Есения, — поднял заплаканные глаза и проговорил слабо: — Не мог, понимаешь? Я не хотел делать тебе больно… — муж потянулся к животу губами, чтобы коснуться легким, нежным поцелуем, а я зарыдала, кусая кулак, не справляясь с эмоциями. Я столько ждала эту встречу, а теперь боялась пошевелиться, боялась, что мы все испортили, потому что просто банально не поговорили, не признались друг другу в обидах и страхах. Да я бы поняла его и боролась бы с ним, в болезни и здравии! Как он не понимает?

— Ренат… — смогла выдохнуть его имя. Живот стянуло схваткой, а между ног полилась горячая влага. Отступив на шаг, я по-дурацки всхлипнула: — Я… рожаю… Кажется…

— Сеня, — муж поднялся, взял меня на руки и куда-то понес. — Зря ты приехала… Мы не можем быть вместе.

И я, между частыми схватками, смогла прошептать:

— Ты не болен. Ты здоров. Аверин и дед обманули тебя. Вернись домой, вернись ко мне, умоляю… Не говори, что не можешь. Что поздно. Что нельзя. Я без тебя жить не могу… — схватка не дала договорить, я сцепила зубы и завыла, уткнувшись в темную ткань, пахнущую ладаном и воском.

Над головой мелькали густые деревья, в стороне залаяла собака, а затем мы оказались в темном и сухом доме.

— Марь Ванна, вы здесь?! — прокричал куда-то Ренат.

Никто не ответил.

— Наверное, на вызове, — сказал Ренат, оглядываясь.

— Клади ее на кушетку, — послышался издали голос Давида. — Вода горячая есть?

— Да, поищи, там есть все необходимое, — показав головой направление, ответил Ренат и осторожно опустил меня, помог разуться, а потом ласково поцеловал мой взмокший лоб и горько заулыбался. — Я сейчас вернусь.

— Стой! — я дернула его за ворот. — Скажи, что будешь со мной всегда. Пообещай! — тело свернуло новой схваткой, но я смогла сквозь боль прорычать: — Если ты не скажешь, я не буду рожать!

Ренат приблизился, коснулся моих губ губами и прошептал:

— А если я скажу, что люблю тебя?

— Так не честно, — меня снова дернуло, поясница взорвалась болью. Мне приходилось дышать часто и набираться сил перед новой волной. — Не бей его сейчас, мне нужен акушер и врач.

— Ладно, уговорила, — Волгин на миг задержался надо мной. Провел горячей ладонью по щеке и коснулся большим пальцем моих губ. — Как ты это скрыла? — и переместил руку на мой живот. Меня снова закрутило в водовороте боли. Муж выждал немного, чтобы настоять: — Сеня, я должен знать. Он точно мой?

— Это твоя дочь, идиот! — все что я могла прокричать по-звериному, прежде чем меня скрутило сильнее прежнего.

— Счастливый папаша, отодвиньтесь, — Давид коснулся плеча друга, а Ренат не сразу отреагировал. Я дышала часто, смахивала волосы со лба и сжимала края кушетки до скрипа, а муж сидел рядом на корточках и разглядывал меня, будто не верил своим глазам.

— Если вы не поторопитесь, я сама все сде-е-ела-а-аю!

— Дочь? Моя? — повторял, будто сумасшедший, Ренат и целовал мои пальцы, увлажняя их слезами. Даже не обратил внимания, когда я до хруста сжала его руку и снова взвыла, изгибаясь в спине от схватки.

Волгина оттащили, он еще долго что-то причитал на фоне моих криков.

Аверин работал, как настоящий профи. Поглаживал мой живот, когда он каменел, чтобы расслабить, проверял раскрытие, командовал, когда нужно тужиться. Было так больно, что я думала чокнусь и не выдержу, но смогла.

Опала, чувствуя настоящее высвобождение и расплакалась от счастья.

Крик малышки разрезал гул голосов где-то за стеной, теплое тельце коснулось моего живота, а маленький розовый ротик долго пристраивался к моему соску.

Через полчаса, когда Давид закончил все процедуры, а я успела и поплакать, и задремать, он сжалился и пустил ко мне мужа.

Ренат стоял в дверях, в рясе, в той же шапочке, и долго смотрел на Аверина и опасно сжимал кулаки, а потом подступил к нему и обнял за плечи.

— Спасибо, что был с женой и присматривал все это время. И спасибо, друг, за дочку, — Ренат вдруг отступил немного, его рука дернулась, и муж смачно врезал врачу кулаком в глаз. Давид качнулся, но не упал, прижал ладонь к левой части лица, заулыбался счастливо. — А это за вранье, — грозно добавил Волгин.

— Я тоже рад тебя видеть, — рассмеявшись, Аверин направился вон из комнаты и бросил через плечо: — Не за что, — и подмигнул мне.

Ренат

Подозревать, что я не болен, начал после долгой зимы. Все ждал, когда придут головные боли, что станет плохо без лечения и таблеток, которые раньше мне выписывал Аверин, что начну корчиться и медленно умирать, но… весной силы только прибавились. Я окреп, набрал вес, отрастил бороду и волосы. Стал похож на горца, ей-Богу. Особенно в подряснике и скуфье, которые мне позволили носить неделю назад. Я знал, что вряд ли стану монахом, не доживу, но тяжелая работа и постоянные молитвы отвлекали от внутренней боли. Я научился принимать ее, как благость, старался не вспоминать Есению, потому что душу скручивало от одной мысли, что она где-то там, в миру, одна… Или с кем-то. И забыла обо мне.