изменился, он просвистел последние звуки сквозь зубы и выскочил из церкви. Долго он ходил вокруг да около, опустив голову и пиная камушки, потом вернулся к себе, попросил принести ему горячего питья и заснул.

А через несколько дней в Антверпене объявилась покойная супруга Фулхерта ван дер Хейдена, совершенно голая и с рыбой под мышкой.

6

Святая инквизиция была оповещена о событии, спустя неделю и еще неделю до Антверпена добирался дознаватель Абелард фон Аугсбург, с тремя стражниками, одним писарем и одной запряженной в телегу лошадью. Абелард был человеком скромным и ездил на простой телеге, чем наводил ужас на окружающих. Ибо при других обстоятельствах он умел блеснуть манерами и ученостью. А это, по мнению многих, вызывало смущение умов, ведь человек благовоспитанный, высокообразованный и знатный не должен ездить на простой телеге и довольствоваться в быту самыми обычными вещами, но должен требовать вещей изысканных и непонятных, какие только может подсказать ему образованность.

Так или иначе, Абеларда разместили в лучших покоях, подальше от дома соборного причта, и примерно с неделю знакомили с лучшими людьми города и повсюду угощали. Через неделю в том же здании, недалеко от ратуши, устроили специальный зал для допросов и привели туда наконец супругу рыцаря Фулхерта, одетую как монахиня и с рыбой в руках. Явились также настоятель собора Богоматери, Ханс ван дер Лаан, брат Сарториус, призванный как ученый, разбирающийся в сложных вопросах бытия, и, собственно, рыцарь Фулхерт.

Женщина сидела скромно, как ее научили, сложив руки на коленях поверх рыбы. Рыба тоже лежала скромно и только едва-едва заметно раскрывала жабры.

Фулхерт метнулся было к ней, но перехватил взгляд Ханса ван дер Лаана и послушно опустился на место. Он прикусил губу и грозно глянул на святейшего отца инквизитора.

Но тут возникла небольшая заминка.

Внезапно дознаватель обратился к своему писарю:

– А ты еще кто такой?

Вопрос этот показался странным решительно всем собравшимся – даже рыба трепыхнулась, – кроме, собственно, писаря.

Он вскочил, раскланялся на все четыре стороны, широко раскидывая каждый раз руки, затем приложил обе ладони к сердцу и поклонился отдельно самому инквизитору:

– Я, с позволения вашего святого наисвятейшества, писарь святой и наисвятейшей инквизиции.

– Да откуда ты взялся? – не сдержал вскрика Абелард фон Аугсбург. – Не было тебя!

– Был!

– Не было!

– Был!

– Не было!

– Был! Был! Был!

– Как докажешь?

– Для доказательств вам надлежит отыскать мою матушку, ибо батюшка для подобных дел не годится, – дерзко отвечал писарь.

– Спрошу иначе: куда подевался Шеефер?

– Это еще кто такой?

– Писарь! – сказал Абелард фон Аугсбург и крепко ударил по столу кулаком. – Писарь это! Настоящий, а не шут гороховый, вроде тебя.

– Господин мой, вы сердечную рану мне нанесли, – сказал писарь.

Тут он сверкнул глазами и обвел взглядом собравшихся, и в этот самый момент его узнал брат Сарториус (он сидел между братом Ангелиусом и братом Эберхардусом, которые должны были не столько следить за процессом и высказывать какие-то мнения, сколько сопровождать брата Сарториуса и восполнять своими достоинствами его недостатки, из которых первым следует назвать недостаток здоровья).

– Ты! – ахнул брат Сарториус.

– Ты! – заорал писарь, приплясывая на месте. – Добрался-таки до дома, бродяга!

– Сам ты бродяга! – Сарториус побагровел и часто задышал. Эберхардус смотрел на него с тревогой, но пока что ничего не предпринимал.

Абелард приподнялся, глядя на Сарториуса пристально.

– Вы знаете этого человека?

– Он повстречался нам по дороге в Антверпен… а потом я ничего не могу вспомнить, поскольку возобновилась моя старая болезнь с лихорадкой.

– Стало быть, я существую! – с торжеством вставил писарь.

– Но он вел какие-то странные речи…

– Стало быть, я разумен! – завопил писарь. – А коли разумен, значит, и вести записи в состоянии.

– Это совершенно не обязательно, и… где настоящий писарь? – спохватился Абелард.

– Вы про Шеефера-то? – развязно произнес писарь (точнее, лже-писарь). – Я его съел.

– Ты умертвил человека? – переспросил Абелард.

– Я не сказал, что умертвил его. Я сказал, что я его съел. – С этими словами лже-писарь погладил себя по животу и, наклонив голову, проговорил: – Эй, Шеефер. Как тебе там?

И вдруг послышался утробный голос:

– Сыровато. Да и кишки у тебя слишком говорливы, спать не дают.

– Это потому, что в них мало пищи, – сказал лже-писарь и глянул на настоятеля собора. – Господина Абеларда в силу его святейшей святости кормили как свинью на убой, а ничтожным человечкам, вроде меня, только требуху бросали да очистки. Куда это годится? Вот мои кишки и протестуют.

Настоятель выглядел так, словно вот-вот лопнет. Абелард сказал, обращаясь к писарю:

– Раз другого писаря у меня нет, сойдешь и ты. Как тебя звать?

– Меня звать брат Уле, – охотно представился писарь и ухнул несколько раз как сова. – Это и имя мое, и прозвище, и природа, и призвание, и самая моя суть! Потому что я вижу то, что другие люди пытаются скрыть под покровом ночи.

– Хватит болтать, садись, бери перо и готовься писать, – приказал дознаватель. Ему казалось, что своим решительным приказом он ясно дал понять: любой человек может быть использован во благо и никакой человек не посмеет своими выходками помешать процессу.

Брат Уле (или же брат Ойле, как помнилось Сарториусу) с готовностью уселся и зажал в кулаке перо.

– Как мне сообщили, нам предстоит установить, является ли обвиняемая жертвой колдовства или же она сама колдунья, – заговорил Абелард негромким, отчетливым голосом, хорошо слышным даже в самом дальнем конце помещения.

Настоятель собора Богоматери вздохнул и отвел глаза. Ему бы очень хотелось, чтобы никто никому ничего не сообщал, но времена настали такие, что утаить что-либо от всевидящего ока инквизиции не удавалось. Кто-то из горожан, отправляясь в какую-нибудь деревню на ярмарку, непременно бы проболтался, и слухи разбежались бы быстрее кругов на воде. А уж тогда пришлось бы настоятелю отвечать перед Абелардом: почему, мол, не доложил? Так что настоятель опередил слухи и доложил обо всем первым. Ханс ван дер Лаан был этим недоволен, но в конце концов признал правоту начальства. Ему-то, ван дер Лаану, и так скоро в могилу, он прожил немало, а другим-то еще жить да жить на этой земле. А жить на земле приходится по земным правилам.

И вот началось разбирательство.

Для начала предоставили свидетельства того, что почившая дама была прекрасной женой, благочестивой и доброй, соблюдавшей все обряды. Характера у нее не было никакого, и она во всем слушалась своего мужа; единственное что – была чрезвычайно разборчива в пище. Могла хоть день, хоть два голодать, но к плохо