приготовленному блюду не прикасалась. Впрочем, это, как ни крути, к делу относиться никак не могло.

Она была весьма стыдлива: даже муж видел ее только в ночной рубашке и только во мраке спальни, когда доходило дело до супружеского долга. Что касается ее взгляда на других мужчин, то она однажды сказала прилюдно (это подтвердило несколько свидетелей): «Для меня любой мужчина, кроме моего драгоценного супруга, – то же самое, что дурно сваренная каша, да к тому же остывшая». Это свидетельствовало о том, что покойная никоим образом не была похотлива.

Не видели ее ни на рынках, ни на улицах, ни праздношатающейся, ни пустословящей. Скромно вышивала платки, угождала супругу, чинила расправу над кухарками и готовилась стать матерью. Прожила она в браке два года, а всего – двадцать два и покинула этот мир, стараясь выполнить свой женский долг и произвести на свет наследника.

– Следовательно, в колдовстве эта дама никак не была замечена, – подытожил инквизитор и кивнул писарю.

Брат Уле (или же брат Ойле) тоже кивнул, высунул и прикусил кончик языка и быстро заводил пером, не забывая обмакивать его в чернила.

Все подтвердили, что дама не интересовалась колдовством. Собственно, она вообще ничем не интересовалась.

– В таком случае могла ли она стать жертвой колдовства? – произнес Абелард и вдруг обратился к самой женщине: – Ты должна что-либо рассказать о своем положении.

Женщина вежливо раскрыла рот, но не произнесла ни звука.

Рыба тоже раскрыла рот.

Абелард продолжил:

– Может быть, ты в состоянии показать жестами, что с тобой произошло?

Женщина задумалась, потом растянула губы в идиотской улыбке и закивала.

Все ждали, но она продолжала кивать.

– Хватит! – закричал рыцарь Фулхерт, вскакивая на ноги. – За что вы ее мучаете? Она же страдалица! Умерла родами, а теперь сидит тут и выслушивает ваши вопросы. Надеюсь, вы не обрили ей голову, как монахине.

– Однако дама была мертва и внезапно явилась воскресшей и голой, – строго заметил Абелард. – Это должно иметь хоть какое-то объяснение.

Тут брат Сарториус поднялся и произнес:

– Разве нам всем не обещано, что мы в определенный момент воскреснем, причем воскреснем именно телесно, то есть в физической оболочке, и в наилучшем нашем возрасте, то есть в возрасте тридцати трех лет? И никто из нас не воскреснет в той одежде, в какой был похоронен, потому что одежда – это прах и воскресению не подлежит. Поэтому дама воскресла в полном соответствии с обещанием, которое дал нам Господь, и совершенно очевидно, что она служит для нас поощрительным примером.

– Но почему она лишена разумной речи? – спросил Ханс ван дер Лаан. – Это крайне подозрительно.

– Возможно, она говорит на райском или рыбьем наречии, – предположил Сарториус. – Ведь сказано же нам, что в раю рыбы и прочие создания понимают друг друга и человека. Поэтому она общается с рыбой и прекрасно ее понимает. Мы же понимать ее не можем, поскольку не владеем этими наречиями. Но если бы мы внезапно все перенеслись в рай, то, по всей очевидности, смогли бы беседовать с этой дамой и с этой рыбой на их языке.

Тут брат Уле внезапно посмотрел прямо в глаза Сарториусу, и взгляд этот был таким пронзительным и злобным, что Сарториус покрылся мурашками с головы до ног и холод пробежал по всем его жилам, членам и сочленениям.

– Складно лжешь, – сказал брат Уле очень громко.

Но никто не обратил на это внимания, кроме брата Сарториуса. Так что, вполне возможно, брат Уле просто подумал эти слова. Но поскольку слова эти были обращены к Сарториусу, он их воспринял и вздрогнул всем телом.

После этого Сарториус замолчал и сел на место.

Абелард сказал:

– Это интересное предположение, но до крайности маловероятное. Видишь ли, брат, все мы существуем в падшем мире. Поэтому самое греховное, самое непристойное, самое отвратительное объяснение в этом мире и может считаться подлинным. Что до возвышенных причин того или иного события, то они чаще всего представляют собой искусно сплетенную ложь.

– Дьявол! С языка снял! – завизжал писарь и аж заплясал на своем стуле. Перо задергалось в его руке, брызгая чернилами.

– Молчать! – рявкнул Абелард.

Из живота брата Уле донесся приглушенный голос съеденного Шеефера:

– Долго мне тут еще?

– Сиди! – прошипел брат Уле. – Время не пришло.

– Обещал, что недолго… – пробубнил Шеефер.

– Тихо ты!

– А отец Абелард тут?

– Да тут твой Абелард, – сказал брат Уле. – Молчи, дурак. Все слышат. Неловко.

– Есть только один способ установить, является ли означенная дама действительно воскресшей супругой благородного Фулхерта или же это некое наваждение, насланное непонятно кем, – сказал Абелард. – И этот способ – вскрыть могилу. Если мы обнаружим там тело дамы, значит, мы имеем дело с наваждением. Если же тела дамы нет, то можно будет предположить чудесное воскрешение в силу особой чистоты и святости женщины, состоявшей в законном браке с Фулхертом ван дер Вейденом и благочестиво, исповедавшись и причастившись, почившей в городе Антверпене.

– А пока она что, так и будет жить с этими монахами? – взъелся Фулхерт. – Отдайте мне мою жену! Отдайте, и дело с концом. Я сам о ней позабочусь.

– Прошу вас, проявите терпение, – проговорил Абелард и посмотрел на Фулхерта с отеческой укоризной. – Мне ведь тоже хотелось бы поскорее закончить это дело, но разбирательство следует производить тщательно. Иначе оно не может считаться разбирательством и превращается неизвестно во что.

– Согласен! – вскрикнул брат Уле и посадил здоровенную кляксу.

Весь капитул собора, и сам настоятель собора Богоматери, и монахи из маленького монастырька Святого Сердца, что находился возле собора и в административном отношении был ему подчинен, и Абелард фон Аугсбург, и поганый писарь, который называл себя брат Ойле (или брат Уле, кому как слышалось), и Сартриус с собратьями, и разъяренный, опечаленный и опозоренный рыцарь Фулхерт, – все собрались в обширном склепе и смотрели на полубрата Пепинуса, который застыл с лопатой в руках и вкушал свои мгновения сомнительной славы. Что тут скажешь! Слаб человек, тем более такой, как Пепинус; кому не было бы лестно внезапно оказаться в центре внимания столь значительных особ! Ведь когда полубрат Пепинус копает могилу, он как бы устраняется из общего поля зрения: даже лопата, как кажется, имеет больше значения, нежели тот, кто этой лопатой управляет; а вообще, считается, что могила как бы выкапывается сама собой. Поэтому многие могильщики как бы махнули на себя рукой: неряшливо одеваются, месяцами не причесываются, не выводят вшей и предаются винопитию без всякого разбора. Это потому, что они устранены из общего потока жизни: их призывают, отводя глаза в