сторону, а когда они заканчивают дело, так же, не глядя, отпускают.

Но сейчас все выглядело по-другому: важные господа собрались, зажгли факелы и обратились к Пепинусу лично, называя его по имени и прося раскопать выкопанную им же могилу.

Пепинус потребовал, чтобы ему помогли сдвинуть надгробие, потому что оно ужасно тяжелое, и брат Уле тотчас вызвался помочь. Даже не особенно напрягаясь, брат Уле отодвинул здоровенную плиту, на которой была высечена усопшая: она лежала, сложив руки в молитвенном жесте, и слепыми глазами смотрела в потолок. Мраморные складки ее одежды были весьма целомудренны, они лежали от пояса до самых кончиков ног ровными прямыми волнами, наподобие колбасок, и нигде даже намеком не указывали на тело, которое могло быть под ними скрыто.

Брат Сарториус заметно нервничал: он понятия не имел, что сейчас предстанет перед взорами окружающих, когда снимут крышку гроба. Неужто в самом деле запретная книга вавилонских заклинаний призвала из царства тьмы и безмолвия умершую женщину? Но это казалось слишком прекрасным исходом. Вероятнее всего, вызванная Сарториусом дама была безмолвна именно потому, что изначально пребывала исключительно на картине. А картины, как известно, не разговаривают голосом, как это принято между людьми, но общаются посредством цвета и света, а также расположения фигур. Этот язык человеку понятен, но воспроизвести его в обычной жизни довольно трудно. Вот почему рыба и женщина лишь медленно открывали и закрывали рты, но до сих пор не проронили ни слова.

Как только выяснится, что в гробу находится самый обыкновенный человеческий труп, разбирательство возобновится.

– Хорошо еще, что она помалкивает, – шепнул брат Эберхардус и многозначительно почесал себя под бородой.

Брат Сарториус передернул плечами, как в ознобе.

Абелард бросил на него проницательный взгляд:

– Что с вами, добрый брат?

– Я нездоров, – глухо отвечал Сарториус. – Это у меня обычное дело: озноб, а скоро начнется и жар.

– Да, он болезненный, – развязно вмешался писарь брат Уле. – Когда мы с ним в поле болтали, он то кашлял, то нос вытирал. А это довольно-таки противно. У мужчин это вовсе невыносимо, а у женщин стерпеть можно, если женщина хорошенькая. Впрочем, вряд ли кто-то из вас, благородные господа, захотел бы иметь дело с дамой, у которой под носом висит сопля.

Брат Сарториус молча отвернулся. Он смотрел, как Пепинус орудует лопатой, и старался не думать о происходящем.

Наконец лопата стукнула о крышку. Брат Пепинус остановился, высунулся из ямы, дружески махнул брату Сарториусу и крикнул:

– Докопался!

– Снимай скорее, – приказал настоятель.

Ханс ван дер Лаан отдувался с таким видом, словно это он копал, а не Пепинус.

– Устал, – признался он со слабой улыбкой. – На воздух хочется.

– Потерпите немного, – сказал ему настоятель и посветил факелом в яму.

Брат Пепинус отскочил:

– Вы меня чуть не подожгли, святой отец!

– Снимай крышку! – приказал настоятель.

Брат Пепинус глотнул из фляги, подмигнул сам себе и потащил крышку в сторону. Раздался скрежет, а затем прокатился общий вздох. Все стеснились на краю, чтобы заглянуть в гроб.

Там лежало тело молодой женщины, совершенно нетленное, в белом одеянии, усыпанное цветами. Цветы пожухли и увяли, но тело казалось свежим, как будто женщина умерла только вчера. Глаза ее были закрыты, веки выделялись синим, губы тоже потемнели, они не были алыми, но стали фиолетовыми. Во всем остальном супруга рыцаря Фулхерта оставалась такой, какой ее помнили все бывшие на похоронах. Фулхерт закричал как одержимый:

– Катарина!

Тут-то многие сообразили, что давно забыли имя этой женщины – а может, никогда его и не знали, потому что она действительно была, как и сказала Гербертке, «ни рыба ни мясо».

Тело как будто вздрогнуло, и в тот же миг рассыпалось в прах.

Ничего не осталось – ни плоти, ни кости, ни одежд, ни цветов. В гробу находился один только белый пепел.

И тут раздался спокойный женский голос:

– Господин мой, почему вы так кричите? И что вы делаете в этом ужасном месте со всеми этими святыми людьми?

Брат Уле покатывался со смеху. Он упал на спину прямо под стеной собора, на небольшом кладбище, где нашли свой последний приют прежние настоятели и священники собора, а также наиболее почтенные из прихожан, и валялся, перекатываясь с боку на бок. В его животе бултыхался и жаловался на судьбу бедный Шеефер.

Наконец Уле сказал, отдуваясь так, словно только что взбежал на крутой холм:

– Вот это была потеха!

– Да что там случилось-то? – надрывался Шеефер. – Отпусти меня наконец!

– Ладно, – сжалился брат Уле (или брат Ойле, кому как нравится). – Выходи.

Он встал на четвереньки, наклонил голову и отрыгнул бедного Шеефера, который вывалился наружу, весь испачканный нечистотами, ибо внутри у брата Уле было много разных странных жидкостей и все липкие.

Шеефер посмотрел на стену собора, на надгробия, на траву вокруг, потом задрал голову и глянул на небо, а потом взвыл и побежал, сперва на четвереньках, а затем, спотыкаясь, и на двух ногах в поисках источника воды. Ему не терпелось смыть с себя нечистоты и позабыть о досадном происшествии.

– Как-то пусто без него, – сказал брат Уле, поглаживая свой сдувшийся живот. – Вот ведь негодяй! Всего-то несколько дней просидел у меня в пузе, а я уже к нему привязался. Он же неблагодарный поспешил от меня удрать. Таков вот род людской, ничего тут не поделаешь.

Он вздохнул и сунул в рот травинку.

Тем временем разбирательство по делу о воскресшей жене рыцаря Фулхерта продолжилось. Теперь женщина внезапно обрела дар речи, однако она совершенно не помнила ни о своей смерти, ни о чудесном воскрешении.

– Любопытно, – заметил Ханс ван дер Лаан в доверительной беседе с братом Сарториусом, – когда она была безмолвной, она вызывала куда более добрые чувства. Тогда она выглядела странной, но какой-то… святой.

Брат Сарториус не мог с ним не согласиться: в прежнем виде Катарина имела в себе что-то детское, нынешняя же – как будто мало чем отличавшаяся от прежней, – казалась слишком земной и обыкновенной. К тому же она почему-то была еще и сварливой. Уголки рта у нее обиженно опустились, движения стали резкими, в глазах появилось упрямое и даже раздраженное выражение. Если прежняя, безмолвная, Катарина на каждого входящего в ее комнату глядела удивленно и радостно, как бы в ожидании новых чудес, то нынешняя всех встречала одним и тем же вопросом: «Когда вы меня наконец отпустите домой? Надоело здесь торчать!»

Это тоже вызывало досаду.

Абелард держал совет с Хансом ван дер Лааном (настоятель проявил мудрость и устранился