– Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! – бормоталаона с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как ребенок в испуге. –Господи! Ко мне… в эту комнату… он увидит… о господи!

И, уж конечно, она не могла заметить в эту минуту одногонезнакомого ей господина, прилежно следившего за ней и провожавшего ее попятам. Он провожал ее с самого выхода из ворот. В ту минуту, когда все трое,Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этотпрохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на лету поймав словаСони: «и спросила: господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательнооглядел всех троих, в особенности же Раскольникова, к которому обращалась Соня;потом посмотрел на дом и заметил его. Все это сделано было в мгновение, находу, и прохожий, стараясь не показать даже виду, пошел далее, убавив шагу икак бы в ожидании. Он поджидал Соню; он видел, что они прощались и что Соняпойдет сейчас куда-то к себе.

«Так куда же к себе? Видел где-то это лицо, – думал он,припоминая лицо Сони… – надо узнать».

Дойдя до поворота, он перешел на противоположную сторонуулицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же дороге, иничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу.Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шаговпятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошелза ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.

Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего,дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатыйвид. Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках егобыла красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, аруки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его было довольноприятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень ещегустые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густаяборода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его былиголубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это былотлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет.

Когда Соня вышла на канаву, они очутились вдвоем натротуаре. Наблюдая ее, он успел заметить ее задумчивость и рассеянность. Дойдядо своего дома, Соня повернула в ворота, он за ней и как бы несколькоудивившись. Войдя во двор, она взяла вправо, в угол, где была лестница в ееквартиру. «Ба! – пробормотал незнакомый барин и начал взбираться вслед за нейпо ступеням. Тут только Соня заметила его. Она прошла в третий этаж, повернулав галерею и позвонила в девятый нумер, на дверях которого было написано мелом:„Капернаумов портной“. „Ба!“ – повторил опять незнакомец, удивленный страннымсовпадением, и позвонил рядом в восьмой нумер. Обе двери были шагах в шестиодна от другой.

– Вы у Капернаумова стоите! – сказал он, смотря на Соню исмеясь. – Он мне жилет вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами, у мадамРесслих, Гертруды Карловны. Как пришлось-то!

Соня посмотрела на него внимательно.

– Соседи, – продолжал он как-то особенно весело. – Я ведь всеготретий день в городе. Ну-с, пока до свидания.

Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула ксебе. Ей стало отчего-то стыдно, и как будто она обробела…

Разумихин дорогою к Порфирию был в особенно возбужденномсостоянии.

– Это, брат, славно, – повторял он несколько раз, – и я рад!Я рад!

«Да чему ты рад?» – думал про себя Раскольников.

– Я ведь и не знал, что ты тоже у старухи закладывал. И… и…давно это было? То есть давно ты был у ней?

«Экой ведь наивный дурак!»

– Когда?.. – приостановился Раскольников, припоминая, – дадня за три до ее смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупитьтеперь вещи иду, – подхватил он с какою-то торопливою и особенною заботой овещах, – ведь у меня опять всего только рубль серебром… из-за этого вчерашнегопроклятого бреду!

О бреде он произнес особенно внушительно.

– Ну да, да, да, – торопливо и неизвестно чему поддакивалРазумихин, – так вот почему тебя тогда… поразило отчасти… а знаешь, ты и вбреду об каких-то колечках и цепочках все поминал!.. Ну да, да… Это ясно, всетеперь ясно.

«Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этотчеловек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось, почемуя о колечках в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у них у всех!..»

– А застанем мы его? – спросил он вслух.

– Застанем, застанем, – торопился Разумихин. – Это, брат,славный парень, увидишь! Неуклюж немного, то есть он человек и светский, но я вдругом отношении говорю неуклюж. Малый умный, умный, очень даже неглупый,только какой-то склад мыслей особенный… Недоверчив, скептик, циник… надуватьлюбит, то есть не надувать, а дурачить… Ну и материальный старый метод… А делознает, знает… Он одно дело, прошлого года, такое об убийстве разыскал, вкотором почти все следы были потеряны! Очень, очень, очень желает с тобойпознакомиться!

– Да с какой же стати очень-то?

– То есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как тызаболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и какузнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, тосказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе, не одно ведь это;вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, какдомой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…

– Что это? Что меня сумасшедшим-то считают? Да, может, иправда.

Он напряженно усмехнулся.

– Да… да… то есть тьфу, нет!.. Ну, да все, что я говорил (ипро другое тут же), это все было вздор и с похмелья.

– Да чего ты извиняешься! Как это мне все надоело! – крикнулРаскольников с преувеличенною раздражительностию. Он, впрочем, отчастипритворился.

– Знаю, знаю, понимаю. Будь уверен, что понимаю. Стыдно иговорить даже…

– А коль стыдно, так и не говори!

Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, иРаскольников с отвращением это чувствовал. Тревожило его и то, что Разумихинсейчас говорил о Порфирии.

«Этому тоже надо Лазаря петь, – думал он, бледнея и спостукивающим сердцем, – и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы непеть. Усиленно ничего не петь! Нет! усиленно было бы опять ненатурально… Ну, датам как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочкасама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!..»

– В этом сером доме, – сказал Разумихин.