– Ну вот и славно! – сказал он Соне, возвращаясь к себе иясно посмотрев на нее, – упокой господь мертвых, а живым еще жить! Так ли? Такли? Ведь так?

Соня даже с удивлением смотрела на внезапно просветлевшеелицо его; он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался, весь рассказо ней покойника отца ее пронесся в эту минуту вдруг в его памяти…

– Господи, Дунечка! – заговорила тотчас же ПульхерияАлександровна, как вышли на улицу, – вот ведь теперь сама точно рада, что мыушли; легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в вагоне, что даже этому будурадоваться!

– Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен. Неужели выне видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо бытьснисходительным, и многое, многое можно простить.

– А вот ты не была снисходительна! – горячо и ревнивоперебила тотчас же Пульхерия Александровна. – Знаешь, Дуня, смотрела я на васобоих, совершенный ты его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба вымеланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные…Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у насвечером будет сегодня, так все сердце и отнимется!

– Не беспокойтесь, маменька, будет то, что должно быть.

– Дунечка! Да подумай только, в каком мы теперь положении!Ну что, если Петр Петрович откажется? – неосторожно высказала вдруг беднаяПульхерия Александровна.

– Так чего ж он будет стоить после того! – резко ипрезрительно ответила Дунечка.

– Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, – заторопилась,перебивая, Пульхерия Александровна, – он куда-то по делу спешил; пустьпройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-тодышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что загород!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли,право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…

– Какой девицы, маменька?

– Да вот этой, Софьи-то Семеновны, что сейчас была…

– Чего же?

– Предчувствие у меня такое, Дуня. Ну, веришь иль нет, каквошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит…

– Совсем ничего не сидит! – с досадой вскрикнула Дуня. – Икакие вы с вашими предчувствиями, мамаша! Он только со вчерашнего дня с нейзнаком, а теперь, как вошла, не узнал.

– Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь,увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва настуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петровичтак об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть, ему дорога!

– Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали,забыли, что ль? А я уверена, что она… прекрасная и что все это – вздор!

– Дай ей бог!

– А Петр Петрович негодный сплетник, – вдруг отрезалаДунечка.

Пульхерия Александровна так и приникла. Разговор прервался.

– Вот что, вот какое у меня до тебя дело… – сказалРаскольников, отводя Разумихина к окошку…

– Так я скажу Катерине Ивановне, что вы придете… –заторопилась Соня, откланиваясь, чтоб уйти.

– Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы непомешаете… Я бы хотел вам еще два слова сказать… Вот что, – обратился он вдруг,не докончив, точно сорвал, к Разумихину. – Ты ведь знаешь этого… Как его!..Порфирия Петровича?

– Еще бы! Родственник. А что такое? – прибавил тот скаким-то взрывом любопытства.

– Ведь он теперь это дело… ну, вот, по этому убийству… вотвчера-то вы говорили?.. ведет?

– Да… ну? – Разумихин вдруг выпучил глаза.

– Он закладчиков спрашивал, а там у меня тоже заклады есть,так, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне на память подарила,когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные часы. Все стоит рублей пять-шесть,но мне дорого, память. Так что мне теперь делать? Не хочу я, чтоб вещи пропали,особенно часы. Я трепетал давеча, что мать спросит взглянуть на них, когда проДунечкины часы заговорили. Единственная вещь, что после отца уцелела. Онабольна сделается, если они пропадут! Женщины! Так вот как быть, научи! Знаю,что надо бы в часть заявить. А не лучше ли самому Порфирию, а? Как ты думаешь?Дело-то поскорее бы обделать. Увидишь, что еще до обеда маменька спросит!

– Отнюдь не в часть и непременно к Порфирию! – крикнул вкаком-то необыкновенном волнении Разумихин. – Ну, как я рад! Да чего тут, идемсейчас, два шага, наверно застанем!

– Пожалуй… идем…

– А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобойпознакомиться! Я много говорил ему о тебе, в разное время… И вчера говорил.Идем!.. Так ты знал старуху? То-то!.. Ве-ли-ко-лепно это все обернулось!.. Ахда… Софья Ивановна…

– Софья Семеновна, – поправил Раскольников. – СофьяСеменовна, это приятель мой, Разумихин, и человек он хороший…

– Если вам теперь надо идти… – начала было Соня, совсем и непосмотрев на Разумихина, а от этого еще более сконфузившись.

– И пойдемте! – решил Раскольников, – я к вам зайду сегодняже, Софья Семеновна, скажите мне только, где вы живете?

Он не то что сбивался, а так, как будто торопился и избегалее взглядов. Соня дала свой адрес и при этом покраснела. Все вместе вышли.

– Не запираешь разве? – спросил Разумихин, сходя по лестницевслед за ними.

– Никогда!.. Впрочем, вот уж два года хочу все замок купить,– прибавил он небрежно. – Счастливые ведь люди, которым запирать нечего? –обратился он, смеясь, к Соне.

На улице стали в воротах.

– Вам направо, Софья Семеновна? Кстати: как вы меня отыскали?– спросил он, как будто желая сказать ей что-то совсем другое. Ему все хотелосьсмотреть в ее тихие, ясные глаза, и как-то это все не так удавалось…

– Да ведь вы Полечке вчера адрес сказали…

– Поля? Ах да… Полечка! Это… маленькая… это ваша сестра? Такя ей адрес дал?

– Да разве вы забыли?

– Нет… помню…

– А я об вас еще от покойника тогда же слышала… Только незнала тогда еще вашей фамилии, да и он сам не знал… А теперь пришла… и какузнала вчера вашу фамилию… то и спросила сегодня: тут господин Раскольников гдеживет?.. И не знала, что вы тоже от жильцов живете… Прощайте-с… Я КатеринеИвановне…

Она ужасно рада была, что, наконец, ушла; пошла потупясь,торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудьпоскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться, наконец,одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая, думать,вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство. Никогда,никогда она не ощущала ничего подобного. Целый новый мир неведомо и смутносошел в ее душу. Она припомнила вдруг, что Раскольников сам хотел к ней сегоднязайти, может, еще утром, может, сейчас!