А вот еще. «Дело закрыли, даже не верится. Преступника, кажется, не нашли, но главное — они оставили нас всех в покое. И теперь чувство облегчения позволило мне самому задуматься о странности произошедшего. Следователи, которые искали убийцу Коростылева, показались мне опытными и добросовестными, но найти никого не смогли. И тогда, в 1955-м, тоже не нашли убийцу, а ведь Коростылев перерыл весь архив, перетряс каждого сотрудника. Почему-то мне кажется, что убийца один и тот же человек. Кто-то жестокий и очень хитрый, раз дважды провел уголовный розыск. И как это ни ужасно прозвучит, но я должен знать его.

Я много думал об этом в последние дни и пришел к выводу, что это не Борисов. Да и, судя по всему, милиция установила его твердое алиби на момент убийства. Убийца — кто-то невидимый, тот, кто стоит в тени. Он все видит, все знает, а его не видит никто. Тень. Темная, мрачная, пугающая своей неуловимостью.

Когда убили Галину Петровну в 1955-м, украли письмо, то самое драгоценное письмо Айвазовского. Но ведь о нем, о его ценности знали только двое — я и Галина Петровна. Когда мы беседовали с ней накануне убийства, она совершенно четко дала мне понять, что никто из коллег о находке еще не знает. Она хотела произвести своим сообщением маленькую сенсацию. И не успела. Ее убили, письмо пропало. Неужели нас кто-то подслушал?»

— А Кирилин рассуждает здраво, — потирая задумчиво подбородок, проговорил Алексей Петрович. — Мне жаль, что мы не прочли его дневники раньше. И еще больше жаль, что Коростылев не смог разговорить его в качестве свидетеля, ведь тогда у них в 1955-м появился бы шанс найти убийцу.

— Вот видите! Мой дед не убийца! Все это время вы обвиняли честного человека.

— Не будем торопиться, — тут же пошел на попятный Алексей Выходцев. — Читайте, Мария.

И Маша продолжила.

— «Кто мог нас подслушать и зачем понадобилось убийце красть письмо? Ведь Галина Петровна сказала лишь, что оно принадлежит Айвазовскому. Его истинной ценности она не поняла. Или не хотела признаться, что поняла.

У меня нет ответа. Но этот вопрос требует осмысления. Именно в нем кроется тайна, в этом я уверен».

Следующая запись, касающаяся убийства, сделана через три дня. Вот.

«Я все время думаю об убийстве. Оно превратилось в навязчивую идею — думаю на работе, за обедом, в транспорте. Надя, бедняжка, стала подозревать, что я опять взялся за старое, за поиски клада. Бедная моя, бедная, я давно уже отыскал его и давно отказался от него. Новая загадка, захватившая мое воображение, куда интереснее и важнее. И чувствую, что мне по плечу разгадать ее.

Итак. В зале во время нашего разговора никого уже не было. Маковская из Русского музея попрощалась и вышла, мы были вдвоем. Может, кто-то прятался в хранилище? Или просто находился там, слышал разговор, проявил любопытство, заглянул в письмо и что-то понял?

Но даже если так, зачем убивать? Даже кражу этого несчастного письма я объяснить не могу. Продать его? Надо еще найти покупателя. Использовать для поиска клада? Достаточно сделать копию.

В архиве работал потомок Айвазовского, пожелавший заполучить раритет в личное пользование? Но таким родством гордятся, его не скрывают.

Кто и зачем? Вот два вопроса, требующие ответа. Но как его найти по прошествии стольких лет? Ах, как жаль, что двадцать лет назад я был глуп, молод и интересовался только поисками клада. Ведь я реально мог помочь следствию. И потом, в архиве говорили, что у Галины Петровны остался сиротой сын. Такая трагедия, а я, глупый молодой идиот, был занят своими фантазиями. Что стало бы с Мишей, уйди из жизни Надя?

Это моя вина, что убийца не был найден. Моя. Я единственный знал всю правду о письме, я единственный мог связать убийство с тем разговором.

Но кто, кто же знал о нем? Кому могла Галина Петровна рассказать?»

— Знаете, я абсолютно твердо уверена, что Дмитрий Борисович никого не убивал, — прерывая чтение, сказала Маша. — Каким бы легкомысленным и безответственным авантюристом он ни был в молодости, с возрастом он исправился. Жаль только, что со своими идеями он не пришел к вам.

— Да, кажется, он повторил свою ошибку. Вместе нам было бы легче разобраться, — согласно кивнул Алексей Петрович.

— Просто дед интроверт, он привык жить, почти не замечая внешнего мира. О таких говорят «не от мира сего». Это как раз про деда, — вздохнул Никита.

— Жесть, — встрял в интеллигентную беседу Федор, тихо потягивавший пиво все это время. — А может, дочитаем дневничок, глядишь, и узнаем, кто письмо стырил и двоих на тот свет проводил. Дедуля въедливым оказался, такой до самых печенок докопается.

Остальные дружно согласились, и Маша продолжила чтение.

— «Всю ночь не спал. И вот он, результат: убийца знал о кладе. Я вдруг вспомнил, где именно работал сторожем Коростылев. Об этом говорили на опознании, говорил вахтер того самого НИИ. А ведь я знаю, где находится этот институт. Да-да, дом Трубецких, тот самый. Я даже съездил туда сегодня, чтобы убедиться, что прав. Конечно, особняк едва виден за современными строениями, но все же это он. Значит, Коростылев устроился туда не случайно, значит, он был в сговоре с убийцей Галины Петровны. Следовательно, он его все же вычислил. Когда, как? Неведомо.

Но ведь не мог он не понимать этой связи? Не мог. Знал, понимал и скрыл. Впрочем, не мне его осуждать, он заплатил за свой бесчестный поступок слишком высокую цену.

Однако же, что нам известно: А. Убийца знал о кладе. Б. Пытался его извлечь. В. Сделал это спустя двадцать лет. Разгадывал тайну Айвазовского?»

Тут пропуск в несколько дней, вообще ни одной записи, — подняла голову от тетради Маша.

«Нет, не может быть! Я едва смог дождаться ночи. Об этом невозможно думать днем, невозможно думать при посторонних, только наедине!

То, что пришло мне сегодня в голову, так же страшно и безумно, как… Не знаю. То, что сейчас творится в моей голове, можно сравнить лишь с шекспировскими трагедиями. Моя догадка ужасна, невероятна, она рушит мой мир, и, наверное, поэтому я так много пишу о чувствах и не в силах написать главное, что рвется из меня наружу и что я боюсь выпустить. Пока оно во мне, оно не реально, сомнительно, фантастично, но стоит изложить это на бумаге — и обратно пути не будет».

Буквы прыгают, чувствуется, что Дмитрий Борисович волновался. Вон какие строчки неровные, — снова оторвалась от чтения Маша.

— Мань, кончай ерунду городить, а? На самом интересном месте же! Дочитывай, или я отберу тетрадь, — пригрозил Федор.

— Ладно, извини.

«Сегодня меня пронзило страшное озарение. Хотя ничего страшного в тот момент не было, я просто, как обычно, размышлял, кто мог знать о письме, о кладе, об особняке, и мысль эта скользнула в голову легко и естественно. Страшно стало потом, когда я зачем-то принялся ее обдумывать.

ВЕРА.

Вера знала о письме, она знала о кладе и о месте, где он спрятан. Да, она знала обо всем. С самого начала, ведь я все ей рассказывал. Все-все. Я сам отдал ей все свои заметки».