и любили. Он был хитрый, умел этим пользоваться. Его брали на псовую охоту, а он льнул к пану и, выбирая минуты, когда тот был один, от неприязни рассказывал ему разные вещи, которыми себе служил, а другим мог навредить.

Его достаточно подозревали, что наговаривал на тех, на кого был обижен. Я не очень его боялся и остераглся, ибо был уверен в большой панской милости.

Между тем, как это позже открылось, поехав в Неполомницы с королём, Рожич, который ведал, не знаю откуда, что я посадил в печь старосту Рабштынского, что за это получил от него цепочку, и даже, что ксендзу Яну Длугошу вечером дал знать, что против него интриговали Курозвечи; всё это он пропел королю.

Он будто бы хвалил меня за очень доброе и милосердное сердца, но прекрасно знал о том, что королю не могло понравиться то, что я делал для тех, которые показывали ему явную неприязнь.

Наш пан как раз был зол на Тенчинского из-за жены, а Длугошу простить не мог, потому что ему приписывали все сопротивления капитулу, который его слушал и уважал, будучи к этому привыкшим ещё со времён кардинала.

Вернувшись из Неполомниц, король, когда я попался ему на глаза, не сказал мне ничего, но также, против своего обыкновения, не сказал мне доброго слова и не взглянул на меня.

На то, что с тех времён у него было много забот и ходил он хмурый, я не обращал внимание. Через пару дней охмистр, старший над нами, приказал позвать меня к себе.

Он меня достаточно любил. Только я вошёл, взглянул ему в лицо, которое у него всегда было такое прозрачное, что в нём можно было читать, сразу догадался, что что-то плохое надо мной нависло.

Он мгновение молчал, потирая волосы.

— Ну что, Яшко, — отозвался он медленно, — я должен объявить тебе недобрую весть. Ты потерял милость у короля.

Я заломил руки.

— Да, — добавил он. — Ты знаешь, что если наш пан раз сказал, это неукоснительно. Король знает, что ты вмешался с Тенчинскими в ссору с мещанами и спас старосту, что получил от него цепь, что бегал доносить к ксендзу Длугошу, что тут о нём в замке говорили. Сегодня с утра наказал мне король прогнать тебя со двора. Говорил он так:

«У него, видно, приятелей достаточно, в опеке моей не нуждается. Выплати ему жалованье, дай на дорогу и пусть не приходит мне на глаза, и не прощается со мной. Пусть себе идёт, куда хочет, знать о нём не хочу».

Я заступался за тебя, — говорил дальше охмистр, — но напрасно. Пан слушать не хотел. Ты сам виноват, Яшку… а потерял больше, чем думаешь.

Из моих глаз полились слёзы, я стоял немой. Знал и я, что этот приговор был неотвратим, и догадался, кому им был обязан.

В одну минуту из беспечной жизни под панским крылом я переходил в наистрашнейшее сиротство и несчастье. Все знали, что я был под покровительством короля; изганный прочь, я не мог надеяться, что мне кто-нибудь даст приют. Должны были подозревать меня в том, что я стал недостоин панской милости. Даже если был бы виновен, кара меня ждала чрезмерно тяжёлая.

Я мог, пользуясь опалой короля, пойти к Тенчинским, а они бы меня охотно, наперекор ему, пригрели, но сделать это не решался. Я льстил себе, что король позже смилуется надо мной. На жалованье, которое мне должны были выплатить, я, по правде говоря, мог жить в течение какого-то времени, а в крайнем слуаче и ту несчастную цепочку старосты продать, но этого всего не хватало. Нужно было что-то решить, начать какую-то новую жизнь, а не знал, куда и как повернуться. Никакого призвания в то время в себе не чувствовал.

Выйдя от охмистра, я поплёлся прямо в нашу комнату, чтобы забрать свои узелки, ибо знал, что оставаться здесь долго мне не дадут. Люди сразу подсмотрели, что я собираю вещи и хожу как безумный. Узнал Задора и прибежал как буря. Я бросился ему на шею, рассказывая, что со мной стряслось.

— Это дело Рожица, — сказал он, — даже незачем о нём дознаваться. Уж мы ему тут, несмотря на его собачьи ухаживания, такую баню приготовим, что он её долго не выдержит. Но чем поможет тебе, если он отсюда вылетит. Что думаешь с собой делать? — спросил Задора.

— Это ударило в меня неожиданно, как молния, — отвечал я, — я не имел времени собраться с мыслями. Знаю только, что, наказанный за Тенчинских, я не расположен к ним и не пойду к ним. Буду в городе искать себе кусок хлеба, бакалаврства, какую-нибудь работу, а может, и ремеслу учиться…

Задора на меня закричал:

— Если ты это допустишь, я знать тебя не хочу! Можешь у шляхтича наёмным рыцарем служить; а когда руки себе измажешь ремеслом, то ты пропал. Писать и читать умеешь и латыни хорошо лизнул, проще всего надеть сутану. Это уже лучше, если ничего другого не найдётся.

На это я покачал головой, потому что не чувствовал себя созданным на ксендза.

— Хотя король, когда раз говорит слово, никогда его не меняет, — добавил Задора, — не удаляйся из города. Просиди какое-то время у Крачковой в коморном… мы тут за тебя вступиться не вступиться, но что-нибудь сделать попробуем. Кроме Рожица у тебя нет врагов.

В этот же день вечером со слезами на глазах я выехал из замка, так, чтобы люди не заметили, когда я выходил, не жаловались и не расспрашивали; Рожиц сразу почувствовал, что его подозревали, хотел очиститься, но никто с ним даже не говорил, от него молча все отворачивались. Не делали ему никаких выговоров, но также их и слушать не хотели.

Задора, который к нему забегал, рассказывал мне потом, что Рожиц ходил жаловаться к королю, на что тот ему ответил: «Раз тебе тут плохо, иди с Богом. То, что ты сказал мне, безнаказанно пройти не могло, ты во всяком случае потерял товарища и отправил его на погибель».

И Рожиц также вскоре за мной должен был уйти со двора, но мне это утешения не доставило.

В первые дни, когда со мной приключилось это суровое несчастье, я сидел у Крачковой в её бедном дворе, прибитый, подавленный так, что, не двигаясь, упал на лавку, и так весь Божий день с неё не встал.

По моей голове кружились разные мысли, а одна другою не задерживалась. Возвращаться в Вильно к моим старикам не было смысла, к Тенчинским,