даже если бы с голоду умер, не хотел. Тут, в Кракове, не знал, где и как искать хлеба.

Только через пару дней, помолившись, мне на ум пришло идти к ксендзу Яну Канту и ему исповедаться в вине и наказании.

Я давно его не видел, но застал его так, как если бы вчера ушёл. В этом святом муже ничего не изменилось, даже возраст не выражался на дивно ясном, светлом и таком блаженно-спокойном лице, словно ничто земное коснуться его не смело.

Прежде чем я поцеловал его руку, он открыл уста и дал мне понять, что обо всём был осведомлён. Откуда и как — спрашивать я не мог.

— Помни, Яшко, — сказал он, — что Господь Бог испытывает и затрагивает тех, которых любит. Не жалуйся, а думай, как бы зло на пользу своей души обратить.

Я хотел объясниться, что вовсе вины не чувствовал, но он мягко прервал меня, что я действительно не совершил никакого преступления и мог ожидать скорее награды, чем наказания.

— Всё-таки, дитя моё, — добавил он, — время такое тяжёлое и мучительное, что и добродетель должна страдать. Видишь сам, как много духовных, капелланов, почтенных людей пошло в изгнание, как иные потеряли милость… Бог знает, что делает.

— Милостивый отец, — сказал я, — Бог, верно, знает, что нам готовит, но мы, то есть я, бедный умом, дороги перед собой не вижу. Укажите мне её.

Он подумал немного, подняв кверху глаза.

— Ты возьмёшься за какую-нибудь работу, лишь бы не бездельничал и в распутство не бросался, хорошо будет. Ищи в себе то, к чему чувствуешь призвание, и молись.

Не знаю почему, отказав мне в совете, он благословил меня и отпустил. Он влил в меня немного мужества, но в голове как было мутно, так и осталось.

Выйдя из коллегиума на улицу, я встретил Великого. Он узнал меня и приблизился. В замке из-за холода он перестал расписывать стены, работал над чем-то другим дома. Кто-то ему обо мне уже, должно быть, что-то поведал, так как, подступив, он сразу сказал:

— Что же это вы с придворной жизнью расквитались?

— Она со мной расквиталась, я не добровольно уволился, — сказал я. — Король на меня разгневался.

— Знаю, — сказал Великий, — хоть пан справедливый, но панская милость всегда непостоянна, а эта придворная жизнь не каждому здорова. Найдёте что-нибудь лучше.

— Не так легко, — сказал я, вздыхая.

Великий поглядел мне в глаза.

— Такую лёгкую жизнь, к какой вы привыкли, не трудно найти. Сесть на коня, покручивая саблей, участвовать в турнире, кому этого достаточно, тому долго не нужно искать занятие. Если бы вы, как я, бедный человек, имели дело с мыслями, которые нужно облачить в тело, с жизнью, которую мы должны создать почти из ничего, только тогда вы узнали бы, какие трудные нужно людям решить загадки.

Взмахнув рукой, он пошёл дальше.

Я завидовал ему, потому что он был счастливее многих, хоть на своё призвание жаловался. Одна минута платила ему за великий труд, когда то, что было в уме, видел вживую перед собой. Борясь так с мыслями, я вернулся к той, которую уже имел раньше, — чтобы учиться лечить и изучать медицину, и с неё искать себе хлеба.

Но Гаскевич, который был достаточно ко мне расположен, из-за того, что жил в замке и там имел аптеку, меня, уволенного оттуда, принять к себе не мог. Поэтому мне было нужно искать другого учителя.

С Гаскевичем теперь и встретиться было трудно, потому что по своей обязанности он почти постоянно должен был находиться при своей аптеке в замке, а королеве он тоже то для себя, то для детей и для двора постоянно был нужен. У меня не было даже надежды с ним сойтись и посоветоваться, а упрямая мысль учиться медицине преследовала меня. Видно, было моим предназначением, чтобы я не из одной печи хлеб ел, а испробовал всякое ремесло.

В той неуверенности, что с собой делать, я проявлял нетерпение от потери времени и, предоставленный самому себе, то просиживал у старой Крачковой на лавке, погрузив руки в волосы, вздыхая, то летал по улице как ошпаренный, будто бы ища той судьбы, которая должна была мне попасться.

Я очень верил в Провидение, даже больше, чем в свой собственный слабый разум.

Так прошло впустую несколько дней, когда около полудня, однажды в субботу, когда я так мучился, перед домом Крачковой слышу шум, крики и стук в дверь. Старая хозяйка пошла отворить, и через полуоткрытую дверь я увидел старосту Рабштынского, который стоял у порога с часто сопровождающим его Сецигновским.

Он показывал мне на ту печь, в которой скрывался, а, увидев хозяйку, громко сказал ей:

— Тебе положена награда за то, что спасла жизнь Тенчинскому. Тенчинские требуют мести над убийцами, но и заплатить за добро умеют. Держи вот, чтобы помнила о Рабштынском старосте.

И он вложил ей мешочек с деньгами, когда старушка, хватая его за колени, благодарила.

Я хотел спрятаться, чтобы он меня не увидел, но, бросив взгляд на комнату, он воскликнул:

— А! И ты тут!

Сказав это, он быстро вошёл, направляясь ко мне. Я встал с лавки.

— Я велел вас искать, Орфан! — начал он живо. — Я знаю уже о том, что король вас из-за меня и ксендза Длугоша приказал выгнать со двора. Простая вещь, что вы должны были обратиться ко мне. Почему этого не сделали?

Я молчал, раздумывая ещё над ответом, когда он настойчиво добавил:

— Пойдём, будете иметь у меня место придворного, наверное, не хуже того, какое было у короля.

Я поклонился, благодаря.

— Не могу принять вашей милости, — сказал я. — Правда, что его величество король прогневался на меня и я потерял место, но я не меньше привязан к моему пану, а вы, пане староста, причисляетесь к его неприятелям.

Рабштынский ужасно нахмурился.

— Я не утаиваю то, что не люблю его, — выпалил он, — и не я один, нас достаточно, которые от него страдаем. Как он нам, так мы ему. Съесть себя ему не даём.

Он посмотрел на меня гордо и издевательски улыбнулся.

— Силой тебя тащить не думаю, — сказал он, — с Господом Богом. Смотри только, если король тебя отталкивает, как бы ты, презирая мою милость, не остался ни с чем, а потом сам не пришёл проситься, когда будет напрасно, потому что я такой, что, раз сказав слово, не отступаю от него. Сейчас в самый раз, потом не возьму, даже если бы молил.

— Хочу остаться верным королю, — сказал я, — хотя бы