— Он заслужил худшей кары.

Наконец духовенство поняло, что короля не осилит, однако всё ещё оглядывалось на Рим. Казимир молчал, потому что тоже отправил туда послов и письма от себя.

Наконец был созван суд для мещан. Через королеву заранее пытались выхлопотать у короля милосердие; однако он не мог и не хотел делать поблажки действительно виновным, и враждебное рыцарство нужно было заново привлечь на свою сторону.

Он приказал сказать им только, что наступать на горло никому не будет, но от правосудия не может заслонить виновных.

Какая-то часть из них давно ушла из Кракова. Клеменса не было. Палачей никто не думал щадить, дело шло о советниках.

В замке расследовали дело, а в городе, хоть никаких сборищ не было, царило беспокойство и ужасная тревога. От королевского приговора уже не было спасения, пожалуй, только у Бога. Всех советников спасти было невозможно, жаловались на них Тенчинские за созыв людей, набат и закрытие ворот.

Мы, что были в замке, до конца не ведали, кто будет. Ожидали с тревогой. В замке совещались, писали, бегали, заступалась королева, но Тенчинские следили и настаивали, король не мог сделать поблажку.

После дня Трёх Волхвов в субботу король наконец послал в ратушу с декретом каштеляна Калишского Миколая Шкуру с Лугов и Пеняжка из Витвиц, старосту.

Были осуждены как виновники, потому что на них клятвенно жаловался Ян Тенчинский, который видел, как преследовали его отца, простолюдины: Ян Тешнар, скорняк Вольфрам, художник Войцех, Шарланг, который делал шпоры, и Миколай, командир городских вертельников; а из советников те, кто громче всех отзывались и волновались: Конрад Ланг, Леймитер, Шарлей и Марцин Белза.

Спасая остальных, город должен был ими пожертвовать, и там же сразу выдали их старосте Пеняжке, хотя имели надежду, что у старосты Рабштынского откупятся.

День они просидели в ратуше, а на следующее утро, чтобы людей не распалять, втихаря их в сумерках привели в замок.

Прошло пять дней, прежде чем дошло до исполнения декрета; тем временем им позволили исповедаться и попрощаться с семьёй. В течение этого времени затрагивали все пружины, чтобы у Яна Тенчинского выпросить отсрочку наказания.

Марцин Белза, советник, который был большим благотворителем ордена, недавно основанного Капистраном, так называемых по их костёлу Бернардинцев, имел за собой всех этих монахов, которые вместе со своим аббатом якобы шли в процессии к каменице Тенчинских, во Имя Христа прося милосердия для него.

Тенчинский отделался от них гневом и ничего не обещал, но, когда уходящий благочестивый муж Шимон обратился к нему с речью, проникающей в сердце, тот, хоть ничего не ответил, всё-таки позже, остыв, даровал ему жизнь.

А тут открыто выявилось, какую неприязнь питали Тенчинские к королю и к королеве. Из советников был менее или совсем невиновным Миколай Шарлей. Падали в ноги королю, чтобы он заступился за него, сам этого сделать не мог. Тронутая слезами и мольбой королева сильно заволновалась и решила идти просить за него старосту Рабштынского.

Зрелище было особенным и приобретающим королеве сердца, когда эта пани пешком с малым двором сама пошла ко двору Тенчинских просить за Шарлея. Надеялись, что женщине, королеве Тенчинский не сможет отказать.

Но случилось обратное.

Староста принял королеву холодно, с почтением, но вовсе не тронутый; может, именно поэтому не желал прощать Шарлею, чтобы показать, что короля и королеву он не много ценит. И в том, в чём отказал бернардинцам, отказал и Елизавете.

Он гордо отчеканил, что кровь отца должна быть отомщена, и не может простить тем, кто содействовал её пролитию. Напрасно повторяла свои просьбы королева, он стоял молча, не дал себя задобрить.

Было это в последний день перед исполнением приговора.

Когда смешанная королева со слезами на глазах вернулась в замок, Казимир вышел ей на встречу, и не спросил даже о причине грусти, так был уверен, что ничего не получит. Он вынес это со своим обычным видимым равнодушием; закрылись потом оба и нескоро вышел король со спокойным лицом. В городе королеву превозносили, а на Тенчинского все роптали за то, что оказался жестоким. В пятницу пятнадцатого января вывели виновников к костёлу Св. Михаила перед каменицей Тенчинских, на пороге которой стоял сын убитого, окружённый толпой родственников и приятелей.

Там, среди рыданий и плача людей, которые пришли на это грустное зрелище, Пётр Вашмут, сандомирский судья, громко прочитал приговор.

Староста Рабштынский требовал, чтобы здесь, перед его домом, исполнили для них приговор, но против этого выступил король. Простонародье и так приведённое в отчаяние, опасалось бунта, а более сведущие знали, что условились толпой напасть на палача, отбить выновных. Кто знает, как бы эта кровавая история тогда закончилась.

Несмотря на требование Тенчинского, Конрада Ланга, Леймитера, Шарлея, художника Войцеха и ротмистра Миколая отвели в замок; в одной из замковых башен, которую называют Дороткой или Тенчинской, их обезглавили.

Тела их король потом велел отдать городу, и похоронили их в общей могиле у костёла Девы Марии.

Наш знакомый Кридлар, был виновен или нет, ушёл от страха под опеку Мелштынских, о которых говорили разное; потом говорили, что он откупился, но вскоре после того, что пережил, захворал, болел и скоропостижно умер. Клеменс тоже долго не жил.

Я так подробно расписал это дело потому, что оно не осталось без последствий и оставило после себя в сердцах и умах нестераемые следы; на мою же собственную судьбу, чего я никогда ожидать не мог, повлияло плачевно, как я сначала сказал.

Король, раньше не расположенный к Тенчинским, сохранил предубеждение за пренебрежение королевой, которая умоляла напрасно; королева также им этого простить не могла, особненно, когда иным, как Белзе, простили, только в башне Рабштына их подержав.

Паны из Тенчина торжествовали, что вышло по их воле, также много гривен они вытянули с города, но между ними и мещанством навеки была непримиримая ненависть.

Когда это в те дни происходило, мне случилось практически поссориться с одним из королевских придворных, шляхтичем из Рожичей, имя которому было Яцек. Наполовину в шутку, наполовину взаправду он очернил меня, упрекая в сиротстве и моём происхождении, за что я сразу отплатил пощёчиной.

Прибежали другие, чтобы предотвратить драку. Мы рубились, потом подали друг другу руки, потому что это приказал Задора, а что он сказал, то всегда должно было исполняться. Яцек Рожич, хоть внешне помирился ко мне, той пощёчины мне простить не мог.

Парень был услужливый, ловкий и умеющий тем понравится королю, что кормил панских собак, а они его на удивление знали