я понял, что она принадлежала к Тенчинским; а с ней родственники, приятели и все землевладельцы и рыцари, которые с ним держались.

Я не увидел её лица, когда она входила, но, услышав голос, я испугался. Поскольку узнал в ней ту, которая меня преследовала. Она также обратила ко мне лицо, когда увидела, что я стою за столом, побледнела, как платок, и губы её задрожали. Она повернулась к хозяину, как бы хотела его спросить, что этот человек тут значил и делал.

Ян из Тенчина, опережая вопрос, сказал, вытянув ко мне руку:

— Вот тот королевский придворный, который спас мне жизнь.

Долго не в состоянии прийти в себя, она смотрела то на меня, то на комнату, только слышалось её тяжёлое дыхание. Мне тоже хотелось как можно скорее уйти, а ноги будто приросли к полу.

Я уже было ушёл, когда, обратив своё сморщенное лицо и грозные глаза ко мне, она произнесла:

— Кто это?

Так, будто бы она вовсе не знала меня. Я не знал, что сказать на это, и молчал, когда она постоянно этими глазами и взором, казалось, мне угрожает.

— Я сирота, — сказал я, подумав, — без отца и матери. Один Бог соизволит знать, Он сам сделал меня им, отбирая родителей, или они безжалостно от меня отказались. Только милосердию короля и пана я обязан, что жив и нужду не терплю, а, оставаясь на его службе и имея опеку, уже таким круглым сиротой не чувствую себя.

Услышав упоминание о короле, женщина ещё суровей нахмурила брови, её лицо побледнело, руку, которую держала на столе, сжала и ударила ею.

— Не верьте королю, — начала она резко. — Охотничьи собаки ему, наверное, милее, чем люди; если положитесь на его милосердие, немного приобретёте. Мы все его хорошо знаем: любит легко, забывает быстро.

Не дав говорить ей, я горячо стал защищать короля.

— Мне даже не годится ничего слушать, — сказал я, — против пана моего, потому что не только для меня, но для всех он всегда самый лучший. Он любит своих собак, но у него от этого и к людям сердца хватит, потому что оно у него большое.

— Сердца! — прервала она, крикливо смеясь. — Никогда он его не имел! Никогда!

Наступило молчание, когда затем подошедший Спытек из Мелштына потянул хозяина к себе; я также хотел уходить, но сидевшая за столом женщина дала мне категорический знак, чтобы остался.

В ней была некая власть, так что мне пришлось быть послушным. Подумав немного времени, изменившимся, беспокойным голосом она живо обратилась ко мне:

— Вы любите короля? А он вас? Говорите!

— Не могу жаловаться, — отозвался я, — я маленький для него; у него большое бремя на голове и плечах, а всё-таки время от времени обо мне спрашивает и помнит о сироте.

— Он обещает вам большую судьбу? — спросила она.

— Я её не желал и король мне никаких обещаний не давал, — сказал я. — На что мне лучше, чем та, когда останусь при пане на службе и жизнь ему свою посвящу.

Она сильно покраснела.

— Вы спасли жизнь Яну, — прервала она. — Тенчинские умеют быть благодарными. Бросьте двор короля, Ян вас возьмёт к себе и у него скорее что-нибудь приобретёте.

Я молча поклонился, но она могла прочесть по моему лицу, что никакими уговорами оттащить меня от короля не сможет. Преследуемый страшным вглядом этой женщины, попрощавшись у двери с хозяином, я как можно скорей ушёл, такую чувствовал тревогу и опасность.

Только пройдя часть дороги по улице, я вздохнул легче, благодаря Бога, что вырвался целым.

В этом году умерла старая королева Сонька, русская княгиня, до преклонного возраста здоровая и крепкая, и всегда деятельная, которую так интересовали дела страны и гражданские, что ничего не случалось, о чём бы не знала, с чем бы не справилась и в чём бы не приняла участия.

Привязанная к сыну, к невестке и внучатам, она постоянно принимала в них участие. От фруктов у неё случилась лихорадка; ни Гаскевича, ни других лекарей слушать и лекарств она принимать не хотела, болезнь и возраст взяли верх.

Пришлось посылать к королю за приказами насчёт похорон, положив тело в костёле Св. Михала, а так как сам он так скоро приехать не мог, похоронили её в часовне, которую она сама за свой счёт построила. Говорили, что в наследство сыну, кроме немногих драгоценностей, она оставила только долги.

Между тем короля задержало предательство тех прусских городов, которые то ему сдавались, то переходили на сторону крестоносцев; и вернулся он нескоро, а сперва должен был заняться делом краковских мещан, на котором Тенчинские и всё рыцарство настаивали.

Судить их должны были не в Кракове, а в новом городе Корчине, куда их позвали, дабы не возмущать мещанства снова и не дать повода для бунта.

Они взяли себе защитником и адвокатом Сренявиту, шляхтича Яна Орачевского, который за большие деньги хотел за них заступиться. Он им также сначала советовал, хотя некоторые прибыли в Корчин, не представать перед судом, потому что имели старый королевский привилей, что к суду привлечены не могут быть нигде, только в Кракове.

Орачевский чуть жизнью не поплатился за то, что дал мещанам купить себя. Сренявиты и другие считали позором, что он против шляхты заступался за мещан.

Ему уже угрожали, когда шёл к суду, так что его должны были окружить и охранять, чтобы не зарубили саблями.

Там, когда остановился перед королём, его сразу спросили, какую власть он имел, чтобы заступиться за краковских мещан. А так как он не обзавёлся бумагами советников, потому что никто не думал, что его о них спросят, наказали самозванца на три гривны. Оказалось, что их у него не было, приказали посадить в тюрьму.

На самом деле, это сделали для того, чтобы спасти ему жизнь, потому что, если бы не слуги, он не ушёл бы от них целым. Родственники Тенчинских договорились напасть на него и убить, когда он будет возвращаться, за то, что смел поддерживать дело мещан.

Когда об этом заранее нашептали королю, он таким образом приказал охранять его, а потом украдкой отпустить, чтобы ушёл живым. Этот первый шаг в деле мещан обратился в ничто, чему Тенчинские тоже были не рады, приписывая королю то, что специально был снисходителен к виновным.

Кроме того, вернувшись, король попал на умы, ужасно возмущённые на него по поводу того дела о краковском епископстве, о котором речь была выше.

Столкнулись с одной стороны железное сопротивление духовенства, с другой — несломимая воля короля.

Все